Так что вся эта суета меня одновременно удивила и насторожила. «Радеон» – то славное место, где любое отклонение от правил может означать вообще все что угодно. И не всегда это может быть чем-то приятным.

Я посмотрел на деловито снующих сотрудников и направился к ресепшн – там, я так думаю, можно будет раздобыть какую-то информацию, хотя бы первичную.

Увы и ах – меня там ждал облом. На этот раз он принял вид панны Ядвиги, окончательно пришедшей в себя после запоя, помывшейся, накрасившейся и причесавшейся. И в недраных чулках.

Впрочем, характер у нее остался тем же самым, это было слышно шагов за семь до стойки.

– Евгения, вы накрашены как шлюха, – распекала она одну из девушек, очень даже миленькую блондинку, в которой ничего такого я лично не усмотрел. Хотя вгляделся с интересом. – Почему вы вообще накрашены, я же сказала – сегодня никакого макияжа? Штраф – минус десять процентов от оклада.

– Как сурово, – мне стало жалко девушку, у которой губы уже ходили ходуном. – Ну зачем так-то уж?

Спина Ядвиги напряглась. Звучит жутковато – но так оно и было на самом деле. Она мне напомнила тетиву, которую натянули и вот-вот спустят. А еще я вспомнил слова Азова (или Валяева), мне ведь вроде не советовали с ней сталкиваться.

– Господин Никифоров, – как-то мяукающе произнесла Ядвига. – Вам, я погляжу, у ресепшена как медом намазано?

– Так в большом мире все пути ведут в Рим, а в этом здании – сюда, – по возможности миролюбиво произнес я.

– Пусть ваши пути лежат мимо, – не оборачиваясь, посоветовала мне полячка. – Это в ваших интересах.

– Да не вопрос, – согласился я. – Евгения, вы прекрасно выглядите, поверьте. Если уж тут кто-то и похож на… кхм… женщину с не очень хорошим поведением, так уж точно не вы. Вы для этого слишком юны и прекрасны, а нравственное падение – это участь более зрелых женщин. Как правило. Даже если это падение в лужу.

Зачем я это сказал – сам не знаю, куда разумнее было бы просто пройти мимо, как мне и посоветовали. Но так меня выбешивала эта представительница Речи Посполитой своим гонором, так мне жалко девчонок стало…

– Намеки, намеки, – женщина наконец-то повернулась ко мне, и я ей поневоле залюбовался. Нет, кто бы что ни говорил, – а женщины Польши прекрасны. Эти глаза, эти брови… А если они еще и в гневе – то это можно сравнить с ураганом, который не разбирает дороги и не знает жалости, но вызывает сильнейшие чувства своей мощью и неукротимостью. – И все в спину. Вы же только так и умеете, да, пан Никифоров?

Последняя фраза была сказана с нарочитым акцентом, видимо, для усиления смысла. Впрочем, его-то я и не уловил. Ну да, насвинячил я за последний квартал преизрядно, спора нет, но этой-то я где дорогу перешел, чтобы ТАК меня ненавидеть? Может, она на то место, что Вежлева заняла, метила? Или еще что-то я сделал, да сам и не понял, что натворил? А может, в ней течет и татарская кровь, может, она моей бывшей родня? Поляки вроде с татарами дружили… Или наоборот – воевали?

– Не понимаю, о чем вы говорите, пани Ядвига, – невозмутимо сообщил ей я. – Нет у меня такой привычки.

– У него нет такой привычки! – звонко рассмеялась женщина и тряхнула головой, от чего ее иссиня-черные кудрявые волосы колыхнулись как волна. – Вы слышали это? Он так не делает никогда!

– Ничего такого я не говорил, – решил я кое-что уточнить. – «Никогда» – это слишком сильное слово, я вообще стараюсь им не пользоваться. Я его не люблю.

– Я погляжу, тебе все слова не слишком подходят, – перестала хохотать полячка. – «Люблю» – это слово тоже не из твоего лексикона, оно тебе не идет. Тебе вообще следует молчать, потому что ты не более чем жалкий, мелочный и пакостный червяк, который зачем-то вылез из той кучи дерьма, где просидел до этого всю жизнь. Вернись туда, где твое место, и молись, чтобы про тебя забыли те, кому ты принес несчастья этим своим поступком.

– О как, – я слегка оторопел. Надо ведь как-то на это все реагировать – а как? Был бы тут мужик – дал бы я ему за такие слова снизу вверх в челюсть, или в грудину пробил. Но с ней ведь так нельзя, она же – дама? Тут даже вариант «сама дура» не пройдет, это и впрямь будет мелочно выглядеть. Да и потом – надо понять, какое такое горе я принес и кому, сдается мне, что это тема такая, очень непростая. Это очень важно, куда важнее, чем равноценный ответ с кучей гадостей. – Может, просветите, пока я не уполз в свою кучу – кто это мне так навредить может? И кому я несчастья принес?

Увы, увы – но Ядвига уже взяла себя в руки, это было видно по ее глазам.

– Пошел прочь, – бросила она мне, сузив глаза. Было видно, что она уже жалеет об импульсе, который сподвиг ее наговорить мне разного всякого.

Ну, извините, ясновельможная пани, я все-таки вас еще попровоцирую. Из всей местной публики вы, пожалуй, пока сама уязвимая. Хоть правду говорите иногда, остальные меня таким не балуют.

– Желание такой красавицы для меня закон, – по возможности сально улыбнулся я и причмокнул губами. – Все только для вас.

Если бы в данный момент на нее поставили чайник – возможно, он закипел бы. Скрипнули зубы, сжались кулаки – и ничего. Не бахнуло. Жаль. Стало быть – и вправду, пойду я, здесь пока ловить нечего.

– Удаляюсь, удаляюсь, – я изобразил нечто вроде шарканья ногой и пропел: – Ах, пане, панове…

Не знаю, что именно не понравилось гордой полячке – может, факт того, что я своим москальским языком треплю великую речь ее родины, а может, и мои паршивенькие вокальные данные. Ради правды – медведь, который мне наступил на ухо, был большим и злобным. Певца, по крайней мере, он во мне прикончил на корню.

– Такие песни не для тебя… – Ядвига явно собралась выдать еще какую-то замечательную гадость, но тут я машинально поправил волосы, на пальце тускло сверкнул черный камень перстня, и этот блеск уловила ехидно улыбающаяся женщина. Впрочем, улыбка тут же сползла с ее полных, безукоризненно очерченных губ.

– Даже так, – процедила она. – Н-да, ты не червяк, погорячилась я. Другое слово тебе подходит, но я, пожалуй, лучше промолчу.

Она повернулась ко мне спиной, и я понял, что этот разговор закончен. Ну и ладно, будут другие дни и другие разговоры. Я подожду. Я терпеливый.

Да и должок за мной остался. Я добро и зло одинаково помню, я уже про это говорил. И красавице этой слова добрые не забуду, отплачу ей при случае той же валютой, возможно даже с процентами.

Если честно – ее слова меня совершенно не задели. Моя профессия такова, что если на все такое обижаться или пускать подобное в душу, в сердце – кранты тебе. Или сопьешься, или свихнешься.

Недовольных тем, что ты делаешь как журналист, на самом деле не так и много. Но фигня в том, что эти недовольные свои эмоции на тебя выплескивают, а вот те, кто тебя одобряет – нет. Недовольные тебе звонят, пишут и даже приезжают набить морду, а все остальные про тебя даже не помнят. Что не помнят – фамилию и то не знают. Ты для них «тот чувак, что прикольно написал в газете».