«Тогда и я умру вместе с ним, – думала Ева, придерживая на коленях корзинку с собаками. Машину то и дело трясло на ухабах. – Ади – вся моя жизнь. Да, я не сразу его полюбила. И совсем недавно чуть не соблазнилась другим мужчиной. Но это тело мое хотело Германа. Я сумела обуздать навязчивое желание. Однако не смогла сделать так, чтобы оно исчезло. Я и сейчас не устояла бы, окажись мы наедине. Но это тело, я не имею над ним власти. А душа моя принадлежит Ади. Я провела много чудесных беззаботных лет рядом с ним. Ни в чем не знала нужды. Он заботился обо мне, любил, прощал, баловал. И он великий человек, прекрасный, самый лучший. Вся жизнь моя – фюрер. И если его не станет, то я тоже умру, потому что я живу только для одного – быть рядом с ним. Но как же я не хочу, не хочу, чтобы он кончал с собой! Нет большего горя для Германии, чем смерть Адольфа Гитлера. Тысячи, миллионы жизней можно отдать, лишь бы он жил. Я бы отдала свою жизнь за него, не задумываясь. Но если вдруг все же придется мне вслед за ним уйти… То уходить я буду с одной только мыслью: какую прекрасную жизнь он мне подарил».

Все кончено.

Ничего уже не будет.

Поражение, полный разгром.

Все это Ева поняла, едва спустилась вниз, по крутым ступеням бункера, в крошечную прихожую, в которой и одному охраннику, высокому офицеру СС, приходилось тесновато. Но дело было вовсе не в тесноте, а в запахе.

Пахло вином, сигаретами, несвежей едой и грязной одеждой. Пахло отчаянием. И – очень сильно, категорично – смертью.

«Бедный фюрер, – вздохнула Ева, наблюдая, как в прихожую приковыляла Блонди, а вместе с ней шесть черненьких щенков с едва открывшимися глазками. – Любой из этих запахов его мучает. Как-то он неожиданно вошел в комнату, когда я курила. Пришлось сесть на сигарету, у меня до сих пор заметен шрам на бедре. Гитлер не выносит дыма, не любит, когда люди курят, зачем же его так расстраивают? – Она нагнулась, взяла на руки теплого щеночка. А потом улыбнулась: – Буду все исправлять. Не смогу проветрить, так разбрызгаю флакон мускусных духов. Уж лучше пусть Ади задыхается от пряных ароматов, чем от дыма!»

Скорее увидеть его. Как он выглядит? Почему его нет в гостиной, битком набитой офицерами?

Потомившись среди знакомых, не скрываясь, попивающих шампанское, Ева прошла в свою комнату и разобрала вещи.

Потом, разыскав секретаршу Гитлера, поднялась вместе с ней наверх, в Тиргартен, погуляла со Штази и Негусом. Увлеченная недавно появившимся потомством, Блонди на прогулку идти не захотела. И, возможно, правильно сделала. Вид глубоких воронок от бомб на ухоженных зеленеющих газонах точно взрывал бомбы в сердце.

Но самая большая, болезненная бомба громыхнула позднее.

Старику тяжело идти по коридору бункера. Он припадает на левую ногу, цепляется руками за стены, пытаясь удержать равновесие.

Сочувствие торопит, быстрее бы проскочить мимо немощной старости, не смущать своей сильной молодой энергией.

Дрожит вслед знакомый голос:

– Ева! Ты приехала! А ведь я…

– О господи, – вырвалось у Евы. Но она сразу же взяла себя в руки и тоном капризной девочки протянула: – Надеюсь, мой фюрер рад. Я хочу быть вам полезной!

Она улыбалась, говорила глупости и банальности, а сама старалась не разрыдаться. Ади больше нет.

Он еще живой – но смерть уже примеряет, как платье, его тело.

«Кстати, о платьях. – Ева нахмурилась. – Скоро уже я последую за фюрером. Поэтому надо распорядиться уничтожить все мои счета от портнихи Хайзе. Немецкий народ никогда не простит, если узнает, сколько стоили мои наряды».

Отсутствие свежего воздуха и солнца, вонь, грязь, страх – все это вынуждало Еву так много сил прилагать для того, чтобы хорошо выглядеть, что она как-то очень быстро, в считаные дни, привыкла к бункеру.

И словно чуть-чуть отупела.

Впрочем, Ади только радовался, когда она меняла платья или, шутя, требовала подарить скульптуру из городского парка – это отвлекало его от печальных новостей.

Русские стремительно приближались к Берлину…

– Геринг и Гиммлер, кто бы мог подумать, они за спиной фюрера договаривались с врагом! – шипела возмущенная Магда Геббельс.

– Как противно слышать эти просьбы уехать, – морщились секретарши, – крысы бегут с тонущего корабля.

Ева переживала за фюрера, кляла предателей, но как-то отстраненно. Даже когда выяснилось, что бежавший из бункера Герман Фегеляйн пытался вступать в переговоры с противником и что его отдадут под трибунал, она не совсем очнулась от своего странного сна.

Попросила, конечно:

– Ади, пощади его ради Гретль, она на пятом месяце беременности.

А когда Гитлер отказал, равнодушно согласилась:

– Да, конечно, ты ведь фюрер.

Ей казалось, что уже ничто не сможет вернуть прежнюю яркость жизни – все ее краски, звуки, эмоции. Но фюрер вдруг неожиданно сказал:

– Нам надо пожениться, Ева.

– Пожениться?

Это долгожданное вожделенное слово очень странно звучало здесь, в подземелье, с развешанными на стенах картами, испещренными стрелочками.

– Пожениться? – переспросила она.

Интуиция подсказала, чего от нее ждут: радости, восторга, смеха.

Но сил играть все это у Евы не было. Она давно не мечтала о свадьбе. Ади был так близко, что ближе не бывает. А детей им заводить нельзя – он честно рассказал, что в его роду были браки между близкими родственниками, а сестра Паула и вовсе страдает душевным расстройством. Ему было непросто признаваться в этом, но после того, как стало ясно, что проблема в медицине, а не в отсутствии любви, Ева перестала мечтать о беременности. Так что алтарь давно не являлся самой заветной целью, но…

Она смотрела на серое, оплывшее лицо Ади и видела себя, в шелковом халатике, на кровати спальни Бергхофа.

В руках копье Лонгина, и она шепчет:

– Хочу быть всегда с ним, выйти замуж за фюрера и умереть в один день.

И вот…

«Так, значит, оно настоящее? – заметались мысли. – Неужели настоящее? Я уже давно стала думать, что это просто старый кусок железа, и вот выясняется, что желание сбылось. И просьба Гретль сбылась: она все-таки вышла за Германа. Так что же это получается… Что я натворила?! Ведь, выходит, все те желания, которые загадывал много лет назад Ади, не сбылись по моей вине?!»

Дождавшись, пока фюрер задремлет, Ева выскользнула из его комнаты и прошла к себе.

Корзинка, в которой путешествовали Негус и Штази, находилась на своем обычном месте – возле кровати. Кто-то из собак опять успел притащить кость на матрасик. Ева отшвырнула собачье лакомство, отогнула угол подстилки.

Копье, прохладное, чуть мерцающее в полумраке спальни, легло в ее ладони. И Ева зашептала: