У археологов намечался на сегодня праздник, День караима, что ли, а заодно и посвящение в археологи. Но судя по полному отсутствию звуков со стороны их лагеря, праздник отчего-то не состоялся.

Львенок домой не пришла.

Ромчик, небось.

Хрен с ней.

Пустой день какой-то. Уехали Боб с Веркой, Ромашка. На вопрос, где оставшаяся банка сгущенки, Боб вчера бодро заявил, что банку спрятал.

— А чё, — говорит, — там на всех мало, так вот я и решил вас развлечь и после своего отъезда.

Мы все в крик, естественно:

— Боб! Костя! Ты права такого не имеешь! Это же сгущенка, святое! С ней шутить нельзя, где она?

— А я ее закопал в землю, — говорит довольный Боб. — Здесь, в окрестностях благословенного Рингушника. Ищите — а найдете, представляете, какая радость будет! И мы уедем, двумя ртами меньше.

На все возмущенные вопли Костя отвечал своей фирменной ухмылкой, на просьбы дать хоть какую-нибудь подсказку загадочно молчал. Даже Верка не раскололась.

Негодяй, хрен же найдешь ее, а он говорит: на следующий год, мол, откопаем, если не найдете. Сволочь. Я еще при нем вчера облазил все кусты, но так ничего и не нашел. Сегодня тоже прошелся, но безрезультатно. Никаких следов свежевскопанной земли, ничего необычного. В гроте тоже, в закромах «холодильника» пусто, да и сыро там, сгниет банка быстро, и ценнейшая сгущенка может пропасть. Сдается мне, врет все Боб, сожрал он сгущенку — сожрал, поморщился и придумал эту не лишенную логики отмазку. Если мы не найдем сейчас, в следующем году, когда он приедет и мы — а мы такие — припрем его к стенке и потребуем откопать банку, он скажет, что забыл или что ее нашел кто-то другой. Точно сожрал.

Ромчик сегодня тоже свалил. По этому поводу я, конечно, не переживаю, но все равно грустнее стало. Львенок теперь обрыдается — ее он с собой не взял, естественно. И даже не попрощался с ней, как я понял. Она утром пришла, кстати, собрала шмотки и свалила к Сладкоежке, в женском обществе пожить. Обсудить свою несчастную женскую участь. А я предупреждал ее, что так и будет!

Надо что-то менять, застоялась обстановочка. Дни летят мимо, а я сижу тут, загораю, курю траву, пью «молоко», шатаюсь праздно. В Москву не хочется, делать там нечего, работы нет, времена смутные. Не буду думать об этом сегодня, подумаю об этом после дня рождения, благо он не за горами.

Вечером пили водку. Не люблю я се, гадость страшная, «молоко» куда вкуснее. Но опьянение приятное.

Утром проснулся — один! В гроте никого — тишина, никто не ноет, не скулит. Кайф! Поломал дров, натаскал воды, спокойно помылся. Сварил последний пакет перлового супа с крапивой. На запах, видимо, пришел Костик, покушали чинно. После обеда Костик улегся читать, а я принялся за уборку. Все собрал, разложил по карстовым полочкам, пол подмел, табак развесил сушиться. Красота!

Подумал о возможности сходить на пару дней на Челтер-Коба, но почти сразу же раздумал.

Днем с Костиком перетусовались в Харьковскую, где и сидели до вечера. Супа наварили, каши гороховой набодяжили, читали вслух. Ближе к вечеру нарисовались Юлька-археологичка с еще одной Юлькой-археологичкой, старой моей знакомой, я ее как-то весной в электричке в Москве встретил. Обрадовались, поболтали. Доброволец с Сережей отправились в Глубокий Яр на дербан за травой, а Муха уехал в Симф за «Детолактом». К вечеру парни не вернулись — зависли где-то, не иначе.

Юльки потащили нас к археологам на праздник, который наконец-то случился. К идейным врагам мы шли строго, но с тайной надеждой чем-нибудь поживиться. Праздник оказался весьма странным, похожим на мистифицированный детский утренник. Дебиловатого вида мужик, посвящая студентов в археологи, отчаянно пытался шутить, но не смешно было даже самим гробокопателям, не говоря уже о суровых нас.

Обнаружил, что кончается мангупский лимонник. Взял бутылек с водой и побрел на Сосновый. Нарвал два пучка, чудом не выгоревших на лютом солнце. Долго колебался, и все-таки пошел к нычке, с которой свалился десять дней назад. Сел, ноги свесил. Прислушался к себе, но никаких подсказок или намеков не услышал. Перекрестился и полез вниз. Недолгий спуск дался на этот раз легче, но сердце перестало выпрыгивать, только когда я устроился, поджав ноги, в пещерке.

Несколько часов пролетели, как двадцать минут. Почти закатившееся солнце светило прямо в лицо, воды не уменьшилось в бутылке ни на каплю, ни одна самокрутка не была выкурена. У меня было смутное ощущение, что я знаю всё. То есть не всё, конечно, но чувство увеличившегося объема памяти присутствовало точно. Я знал, что мне что-то показали, но не мог вспомнить подробностей. Знание это не давало мне ничего, кроме уверенности, желания жить, нужности какой-то. Не знаю, как все это здесь работает, но никогда больше не скажу о Мангупе и на Мангупе слов «не может быть» и «не верю».

Все может быть. Верю. Знаю.

Легко вскарабкавшись наверх, я наполнил закатным воздухом легкие и заорал как подорванный. Полежал в стерне. Успокоился.

Вечером тусовались в Харьковской, варили «молоко». Ночью его, соответственно, пили. Легли на траву, подальше от обрыва, развели костер. Вперло всех очень достойно. Наташка Сладкоежка во все горло вопила, что она сползает с планеты Земля; лихорадочно пытаясь удержаться на ней, цеплялась за траву. В какой-то момент мне тоже показалось, что я начинаю сползать. Пришлось воткнуть в землю посох и держаться за него. Рома Муха полностью ушел в себя — не моргая, глядел на огонь и никак не реагировал на внешние раздражители. Костик Саратовский спал, Доброволец гнал. Неизвестно откуда взявшиеся панки тупо ржали. Обхватив посох, я зачем-то пытался сопротивляться кайфу и усилием воли пытался привести разбухший за сегодня мозг в порядок. Однако вскоре мне это надоело. Тем более что совсем рядышком со мной присел улыбающийся заяц средних размеров, и я переключил все внимание на него. Потом, аккуратно вытащив посох, я за этим зайцем принялся гоняться и, что удивительно, поймал его! К сожалению, заяц оказался пустым полиэтиленовым пакетом и, соответственно, абсолютно несъедобным.

Всю ночь я провел, как в горячечном бреду. Грезилось, что меня ведут по каким-то сырым катакомбам. Я хлопаю по карманам и обнаруживаю спички. Дрожащим пламенем освещаю свои вытянутые руки. Голова то и дело задевает низкий глиняный потолок. Заглядываю в небольшие клети, в кельи. Людей там нет, там нет ничего, какой-то хлам. Что-то не дает мне задерживаться на месте подолгу, тянет, тащит вперед. Я и не хочу здесь задерживаться, легким не хватает воздуха, кромешная тьма физически колет глаза. Невероятно холодно, зубы стучат, все тело при этом от ужаса покрыто испариной. В какой-то момент ноги перестают скользить — глина закончилась. Я явно вошел в какое-то большое помещение, наполненное какофонией звуков. По-прежнему не видно ни зги, ориентация в пространстве потеряна полностью. Сведенными пальцами пытаюсь зажечь огонь, но тщетно, серные головки мягко рассыпаются в руках. Отсырели, влажность все-таки слишком высока. В кармане джинсов что-то топорщится. Это я? Нет, это не я, это фонарик. Луч высвечивает разлапистое озерцо, уходящее под нависший кряж. Отовсюду капает, капли создают настоящую симфонию, хаотичную, но настолько чистую, что не сразу понимаешь, что обошлось без дирижера. Вода об воду, вода об камень, вода о металл... Стоп, откуда здесь металл?