где нужно было описать мою биографию и физические данные. Интересно, останутся ли все эти данные в архивах, чтобы потом, в следующем веке какой-нибудь следователь смог наткнуться на них? (Одно из преимуществ историка в полицейском государстве заключается в том, что бюрократическая машина собирает бесконечные сведения о миллионах людей.) Охранники взвесили и обмерили меня. "Вес 68 килограммов, высота 1 м 63 см, волосы каштановые, глаза карие…"

Эти слова звучали для меня так, как будто их произносили где-то далеко, в далеком прошлом. Но они были очень знакомы. Я снял очки, повернулся в профиль и спросил:

— А как Вы опишете мой нос?

Охранник посмотрел на него изучающе несколько секунд и твердо сказал: "Крупный нос с горбинкой".

Просто удивительно! Ведь только полгода назад я прочитал абсолютно те же слова — "крупный нос с горбинкой" — в документе прошлого века, который показал мне Борис Иванович. Эти слова содержались в описании наружности Фролова на сибирской каторге в Чите, куда он был доставлен в 1827 году. Это совпадание сильно подействовало на меня. Когда охранники вели меня обратное камеру, я вспомнил, что я продлевал мое пребывание в Москве дважды: два года назад и прошлой осенью. Меня так захватили исследования, связанные с жизнью Фролова, что я хотел иметь как можно больше времени для занятий ими. Если бы не это, я бы давно уже был в Вашингтоне, вне пределов досягаемости КГБ. И тут меня пронзила мысль: это не арест Геннадия Захарова в августе 1986 года на платформе Нью-Йоркского метро вызвал мой арест. Мой арест — следствие ареста Александра Фролова курьерами Николая I в Житомире в феврале 1826 года.

Глава одиннадцатая

В конце 1984 года наконец-то появились сдвиги: мои попытки проникнуть в архивы стали давать результаты, главным образом, благодаря содействию советских друзей. Узнав, что я разыскиваю своего предка-декабриста, они с типично русским великодушием кинулись помогать мне: ходили по библиотекам, где доставали бесценные книги, знакомили меня с историками, предлагали бесплатные добрые советы. Фролов был бы безмерно удивлен, узнай он, какое количество дверей, обычно закрытых для иностранцев, открывалось постепенно для его американского потомка.

Мой коллега Джим Галлахер как-то сказал мне:

— Москва — настоящая свалка. Но на каждой свалке можно отыскать сокровища…

Беда в том, что большинство иностранных корреспондентов слишком поглощены каждодневной рутиной, чтобы разыскивать эти сокровища.

Как-то вечером к нам пришел в гости один хороший друг — математик, потерявший работу после того, как собрался эмигрировать. Он выглядел чрезвычайно возбужденным, когда, достав из портфеля кипу бумажек, объявил, что наконец-то ему удалось найти номера документов, имеющих отношение к аресту Фролова в 1826 году. Цифры, занимавшие несколько страниц, были похожи на какой-то секретный шифр: "Фонд 1, опись 1, дело 6285, 6287, 9708, 9769,10347…" Казалось, перечисление будет длиться вечно!

На следующее утро с большой неохотой я отправился вместе с этими цифрами в исторический архив, откуда потом в течение нескольких дней мне регулярно сообщали, что такие-то и такие-то номера у них не числятся. Это меня очень разочаровало: я решил, что там просто не хотят допустить меня к материалам.

Все бы так и заглохло, если бы другой мой знакомый не пригласил меня нанести визит его теще, у которой, по его словам, была одна из лучших коллекций в Москве, связанных с движением декабристов…

Снежным январским днем я подъехал к станции метро "Новокузнецкая", где я встретился с Ильей, московским интеллектуалом, который провел четыре года в тюрьме и ссылке по необоснованному обвинению в том, что иконы, которые он приобрел, были крадеными. Мы прошли по Климентовскому переулку, мимо церкви Утешения Всех Скорбящих, спотыкаясь о ржавые трубы, оставшиеся после летнего ремонта отопительной системы, свернули еще в один переулок и подошли к многоквартирному темно-серому дому с аркой. Лифт неуверенно поднял нас на четвертый этаж.

Илья открыл входную дверь своим ключом, познакомил меня с женой и сразу провел в библиотеку. Эта сравнительно большая комната с паркетным полом, темными панелями и боковыми светильниками наверняка могла бы числиться среди сокровищ, о которых говорил Галлахер. На книжных полках, высящихся от пола до потолка, размещались такие редкие издания, как восьмидесятишеститомный энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона в кожаных переплетах, вышедший в конце прошлого века, шестьдесят четыре тома Большой Советской Энциклопедии в двух изданиях: двадцатых — тридцатых годов, под редакцией Николая Бухарина, и в наиболее позднем — семидесятых годов. Здесь были также бесчисленные воспоминания декабристов, написанные после объявленной им в 1856 году амнистии, и монографии видных ученых — таких, как историк Милица Нечкина. Илья сказал мне, чтобы я чувствовал себя как дома (его тещи не было в квартире) и возился тут столько, сколько хочу.

/

Мое внимание сразу же привлекли три тома зеленого цвета, вышедшие из печати в 1975 году, — их я раньше нигде не видел. В них была нумерация личных дел на более чем тысячу арестованных когда-то декабристов. Я ухватился за последний том и нашел там в конце целых шесть Фроловых, включая Александра Филипповича. Напротив его имени стояло около семидесяти пяти цифровых обозначений, многие из которых показались мне уже знакомыми. Когда же я взглянул на заглавную страницу каталога, то понял, почему в архиве не могли найти для меня папки по тем номерам, которые я им дал. Просто я указал неправильное место их нахождения.

Документы Фролова хранились в Военно-историческом архиве, в Лефортове, в помещении, находящемся на расстоянии брошенного камня от тюрьмы КГБ. Это было и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что я теперь знал место, где они были, плохо, потому что вряд ли мне когда-нибудь разрешат познакомиться с ними.

В течение нескольких последующих дней я все прикидывал, как бы проникнуть в военный архив. В конце концов в голову пришла такая мысль: одновременно с официальной просьбой я выскажу намерение подарить им копии неопубликованных документов генерала Юрия Данилова, относящихся к Первой мировой войне. Правда, некоторые мои друзья пытались отговорить меня от подобной тактики, приводя как аргумент, что все равно все документы, которые оставил после себя "ле женераль" Данилов, будут приговорены к закрытому хранению, поскольку он был "белым" офицером. Но я, так или иначе, считал нужным, чтобы бумаги Данилова покоились на русской почве. Пускай они будут недоступны в настоящее время, быть может, лет через сто или… Кто знает?.. Во всяком случае, это будет хоть каким-то знаком моей благодарности друзьям, которые так помогали мне.

* * *

12 апреля неожиданный телефонный звонок приостановил на