Полковник сначала усердно пытался держаться вежливо. Все-таки этот Гольдфарб — ученый-генетик, известный во всем мире, а также ветеран Великой Отечественной, как в Советском Союзе называют Вторую мировую войну, да еще оставшийся без ноги.

— Давид Моисеевич, — говорил ему Гусев, — не думайте плохо о нашей организации. Мы всегда относились к Вам с уважением за Ваш вклад в отечественную науку, и Вы определенно можете рассчитывать на некоторые послабления. Но зачем Вы начали распродавать Ваше имущество — ведь это стыдно. Вы, наверное, все же вскоре уедете из Москвы, но Вы едете на восток, не на запад. Вам многое может понадобиться…

Все это Давид Моисеевич рассказывал мне спустя несколько месяцев. Он продолжал:

— Видно было по этой болтовне, что Гусев чрезвычайно раздражен. Мы покинули здание КГБ под эскортом десяти человек, на трех машинах — белой, серой и черной. Все это ради того, чтобы сделать обыск у меня в квартире. Он начался ранним вечером и продолжался до двух ночи. Они перевернули все вверх дном…

В конце концов они кое-что обнаружили на самой верхней книжной полке: неживые штаммы в закрытых пробирках. Гольдфарб пытался объяснить им, что эти аутотрофические мутанты "Escherichia coli К-12" ничего не имеют общего с национальной безопасностью. Первоначальные образцы он получил от западных ученых и хотел взять некоторые из них с собой в Израиль, где собирается работать в знаменитом Институте Вейцмана. Но все объяснения были напрасны…

Во время обыска Гусев пытался попутно выяснить что-либо насчет американских друзей Гольдфарба, предлагал пригласить меня сюда, в квартиру, с тем самым портфелем. Но Давид Моисеевич отказывался, он боялся, что, как только я покажусь здесь, кто-нибудь из офицеров КГБ подложит в мой портфель любую компрометирующую меня улику.

— Если Вы подумали, что Данилов взялся передать какой-то секретный материал, — спрашивал он Гусева, — почему же не задержали его сразу, на месте?..

11 апреля один из помощников Гусева заявился снова на квартиру к Гольдфарбу и попытался склонить его к сотрудничеству против меня. Ему прелагалась сделка: все подозрения с него будут сняты, если он окажет им "помощь". Видя его несговорчивость, офицер КГБ отвел жену Гольдфарба на кухню и там попросил ее воздействовать на мужа. Чтобы избавиться от "гостя" и выиграл время, Давид Моисеевич наконец обещал подумать. Но когда полковник Гусев позвонил несколько дней спустя, старый профессор сказал ему:

— Да, я принял решение. Мой ответ: "Нет…"

На Западе стало появляться все больше статей, осуждающих советское правительство за преследование выдающегося ученого. Такой взрыв негодования радовал меня: ведь одним из немногих препятствий на пути неограниченного использования советской силы всегда была твердая позиция Запада, и умеренные люди в Советском Союзе ценили возможность воздействия, например, Соединенных Штатов на Кремль.

"Эти наивные американские либералы никак не могут понять одного… — сказал мне как-то некий московский писатель. — Мы всерьез надеемся, что вы сможете образумить наше правительство. У нас отсутствует собственная система торможения. Америка — единственная сила, способная спасти нас от самих себя…"

Лишенный выездной визы, Давид Моисеевич оказался в ужасном положении. К тому же "игры" с КГБ окончательно подорвали его здоровье. И чем дольше он ожидал, когда же начнется, наконец, лечение, которое его сын подготовил для него в Нью-Йорке, тем хуже становилось его здоровье в Москве. Вдобавок к диабету и к болезни сердца, у него развился рак легкого, стало подводить зрение. Понимая, что его научная карьера идет к концу, он все больше уделял внимания внучкам, наново составляя свою библиотеку, чтобы оставить для них побольше книг, которые развивали бы и поддерживали их интерес к русской и мировой культуре.

Наблюдая, как Давид Моисеевич борется с неопределенностью в своей жизни, я пришел к выводу, что советская система высвечивает все лучшее и все худшее в человеческом характере. Она испытывает своих граждан такими способами, каких мы почти не знаем в Соединенных Штатах. (Наша политическая система не ставит нас насильно в ситуации, когда предстоит, например, выбирать между тем, чтобы предать друга или потерять работу.) И у многих людей не хватает морального мужества, чтобы противостоять такому нажиму. Но те, у кого оно есть, служат примером для всех нас; они подтверждают, что людская порядочность в состоянии выдержать любые испытания.

В течение нескольких месяцев Давид Моисеевич и я жили под постоянной угрозой со стороны КГБ. Он знал, конечно, и куда более страшные времена — сталинские — и пытался успокаивать меня. Поскольку эти штаммы западного образца, поскольку они были неживые, он полагал, что в КГБ не станут идти на риск международного скандала, который, несомненно, возник бы одновременно с судом… И он оказался прав в конечном счете: в апреле 1985 года КГБ прекратил дело.

К счастью, в течение всего этого периода было немало политических событий, которые отвлекли и занимали меня. В феврале 1984 года, после четырнадцати месяцев правления скончался Юрий Андропов, и снова мне предстояло освещать в прессе смену лидера. Генеральным секретарем стал Константин Черненко, представитель старой когорты, бывшая правая рука Брежнева. Уже виделась и оппозиция в лице Горбачева и более молодых.

Потом, в мае, под давлением Андрея Громыко, Советский Союз объявил о бойкоте Олимпийских игр в Лос-Анджелесе.

Время для начала новых веяний в Кремле, как видно, еще не подошло.

* * *

Поскольку я не был уверен, что меня допустят в военные архивы, то продолжал раскидывать собственные сети в поисках материалов об Александре Фролове. Летом 1984 года один друг свел меня с Сергеем, научным работником, великой страстью которого было изучение девятнадцатого века в России. И он время от времени оказывал помощь официальным ученым, снабжая их необходимыми материалами. Главной же его заботой было спасение и сохранение любой ценой дореволюционных документов, попавших в его ведение. Вначале Сергей колебался, встречаться ли ему со мной, но общая наша знакомая, волевая женщина, устыдила его, а может, просто уговорила словами о том, что это полезно для нас обоих: я нуждаюсь в его помощи, чтобы проследить за линией потомков Фролова, он нуждается в моей помощи, чтобы получать библиографии о русских коллекциях в Штатах.

Я поехал к нему на квартиру на окраину города и оставил свой "вольво" с его слишком заметными номерными знаками на почтительном расстоянии от жилища Сергея. Его дом стоял на выгнувшейся дугой улице, я поднялся по обвалившимся каменным ступенькам в подъезд, подошел к лифту. Он выглядел таким хлипким, что я не осмелился сесть в