— Да уж. Только вы, помнится, говорили, что начальник приходил, чтобы сделать вам выговор. В таком случае я не понимаю, как вы собирались развлекать его в сложившихся обстоятельствах?

— Ах вот вы о чем! Все было совсем иначе. Я похвастался ему ширмой за несколько дней до этого и пригласил его домой посмотреть. Честно говоря, в первый момент я даже подумал, что он за этим и пришел. — Тосикагэ несколько раз горестно вздохнул, качая головой. — И что бы все это могло значить? — недоуменно пробормотал он.

У Акитады в мозгу зашевелилась мысль. Только ею он вряд ли мог бы поделиться с Тосикагэ. И если он не ошибся, то правда окажется гораздо более жестоким ударом для его зятя, чем простое увольнение с работы. Гораздо более жестоким в сравнении с любыми, самыми скверными обстоятельствами.

Госпожа Сугавара скончалась на следующее утро.

Скорбное известие Акитаде принесла Тамако. Сам он, находясь в бывшем кабинете отца, вдалеке от женской половины дома, ничего не знал о случившемся. Проснувшись рано и осторожно выскользнув из постели, чтобы не разбудить жену, он сходил на кухню за жаровней и кипятком для чая и отправился в кабинет.

Комната по-прежнему угнетала его. Он зажег побольше свечей и масляных ламп — все, что смог найти, — но мрачноватая, неприятная атмосфера неизменно давила, нагоняя уныние. Разбирая свои вещи, он нашел старинную флейту, купленную у торговца древностями, и решил немного потешить себя игрой.

Поначалу игра не клеилась, но постепенно к нему вернулись старые навыки, и он так увлекся исполнением, что не заметил вошедшей Тамако. Она сразу же отстранила флейту от его губ.

— В чем дело? — недоуменно спросил он. — Разве я так уж плохо играл?

Тамако печально смотрела на него.

— Нет, Акитада. Но ты больше не должен играть. Матушка…

Он порывисто встал.

— Да что же это такое?! Даже в таких пустяках мне отказывают в собственном доме! Нет, это невыносимо, я больше не позволю ей диктовать мне, что можно, а чего нельзя!

Устремив на него скорбный взгляд, Тамако сказала со вздохом:

— Этого уже не случится. Твоя мать умерла. Акитада опешил. Умерла? Первое, что он испытал, — это чувство облегчения: наконец-то кончилось это долгое медленное умирание и наконец-то улетучится эта тягостная удушливая пелена, так давно окутывавшая весь дом. Но облегчение тут же уступило место стыду, а потом унынию. Вот странно, но событие, которого так долго ждали, теперь казалось внезапным, несвоевременным и слишком поспешным.

— Когда? — спросил он, чувствуя, как заколотилось сердце. Тамако коснулась его руки, он даже не сразу понял, откуда эта боль, потом увидел у себя в руке сломанную флейту — бамбуковая щепка поранила ему палец. Вскрикнув, Тамако забрала у него обломки и положила на стол. Вынимая занозу, она сообщила:

— Совсем недавно. Новое кровотечение. Оно случилось, когда твоя сестра кормила ее кашей. Я застала Ёсико всю перепачканную в крови и перепуганную до смерти. Я увела ее оттуда. Доктор уже приходил к твоей матушке, и мы все побывали у нее. — Тамако помолчала в нерешительности, потом спросила: — Хочешь зайти к ней сейчас?

Итак, Тамако припасла для него это жуткое зрелище — окровавленное мертвое тело его матери. Он с содроганием вспомнил ту ужасную сцену, когда мать проклинала его, как пылали ненавистью эти запавшие глаза на изможденном, искаженном лице, он словно наяву услышал этот хриплый голос, изрыгавший хулу и поношения в его адрес — изрыгавший до последнего момента, пока не захлебнулся в хлынувшей горлом крови.

Тамако осторожно погладила его по руке.

— Ну не надо, успокойся. Ты же знал, что это случится. Ну вот, время и пришло.

Акитада отвернулся, пытаясь укрыться от ее сочувственного взгляда. И как только она догадалась, что душу его сжигает ненависть к собственной матери? Гнев, сожаление, боль, чувство безнадежности, но более всего ненависть.

— Да, я знал, — проговорил он сухо и резко. — Я даже желал этого. Да, желал! Потому что она отравляла все, к чему прикасалась! Мою жизнь, жизнь Ёсико и Акико тоже! Она отравила бы жизнь и тебе, и нашему сыну! Я рад, что это все кончилось! — Он расхохотался. — Наконец-то кончилось! — Он повертел головой по сторонам, оглядывая кабинет отца, потом крикнул: — Они оба ушли! Ушли! Дом этот теперь наш! И наша жизнь принадлежит нам самим! Теперь наконец мы сможем обрести покой и счастье… — Он упал на подушку и закрыл лицо руками.

— Тише, Акитада! — Тамако опустилась возле него на колени и коснулась его руки. — Не надо кричать, а то слуги услышат. Пожалуйста, не надо! — Видя его мокрое от слез лицо, она обняла его и прижала к себе.

— Моя мать ненавидела меня так сильно, что умерла, не забрав обратно своих проклятий! — с трудом проговорил он, содрогаясь от рыданий в ее объятиях. — А чем я заслужил это? Скажи мне, что я такого сделал?

— Ш-ш… Тише! — Тамако гладила и баюкала его, как маленького ребенка. — Она просто не успела. Ей помешала смерть.

Постепенно он успокоился и, вытирая мокрое лицо рукавом, сказал:

— Наверное, мне следует пойти отдать дань уважения.

Акитаде много раз доводилось видеть смерть. Всякий раз такая встреча не бывала случайной, даже когда мертвец был ему незнаком. Но он никогда так не колебался и не содрогался, как сейчас перед дверью в матушкины покои. За свою жизнь ему приходилось много раз стоять перед этой дверью — всегда против своей воли, с острым желанием оказаться в этот момент где угодно, только не здесь. Но всякий раз эта встреча была неотвратима, потому что его там ждали. Тяжко вздохнув, он отворил дверь.

В комнате было гораздо светлее, чем при жизни матери. Многочисленные свечи освещали худую фигуру старой женщины и сидевших вокруг нее монахов. Она была обряжена в пышное, многоскладчатое кимоно белого шелка[16]. Кто-то (уж не Тамако ли?) отрезал ей длинные волосы, как монахине, — как символ душевного раскаяния, к которому госпожа Сугавара так и не пришла в жизни. От этого она выглядела моложе, и черты ее, казалось, обрели умиротворение.

Акитада усилием воли заставил себя посмотреть в это лицо, в котором прежде он видел лишь раздражение, неприязнь, гнев, безразличие, но только не любовь. Это лицо поразило его своей безмятежностью. Вот ведь какая ирония судьбы, подумал он: все, кто жил безупречно и кого он любил, почему-то умирали с искаженными чертами. Такие вот причуды позволяет себе смерть.

К вящему удовлетворению бубнящих монахов, он с поклоном опустился на колени и сколько подобает стоял в этой благоговейной позе, прежде чем подняться и уйти. Итак, его миссия была закончена.

Похоронные приготовления заняли несколько следующих дней. Акитада хлопотал, отбросив прочь горькие мысли о более спокойных временах. На доме вывесили ивовую табличку с «запретными иероглифами», воспрещающими посторонним вход в связи с трауром. Такие же таблички носили на груди все обитатели дома. Запрет этот, разумеется, не касался буддийских монахов, которые буквально наводнили дом, парализовав в нем всю жизнь, и собирались оставаться в нем даже после похорон. Но их вера в корне отличалась от той старой религии, которая питала отвращение к самому понятию смерти[17].