— Ты вовсе не причинила мне боли, — удивленно сказал он. — Напротив, для меня это большое облегчение. Только теперь отцовская неприязнь ко мне кажется еще более странной.

— Об этом я тоже думала, — поспешила сказать сестра. — Мне кажется, он из-за матушки притворялся, что не любит тебя.

Во взгляде Акитады читалось откровенное недоумение. К этой мысли ему предстояло еще привыкнуть. Ведь не так-то просто в один момент отделаться от почти сорокалетней обиды на собственного отца. Сколько горьких воспоминаний ждет теперь нового объяснения! И сделать это будет непросто. Тяжко вздохнув, он сказал:

— По крайней мере выяснить правду не составит труда.

— Значит, ты не сердишься на меня?

— Конечно, нет. И перестань переживать из-за того, что подтолкнула… матушку к смерти. Ее могло вызвать любое, самое малейшее огорчение. Это было неизбежно. — Наблюдая за встающей Ёсико, за ее хрупкой, жалкой фигуркой в простеньком кимоно, он выдавил из себя улыбку. — Я так понимаю, мне придется ждать еще сорок девять дней, прежде чем я увижу тебя в очаровательном новом наряде.

— Сорок девять дней? Но как же так? Траур по родителям длится целый год!

— Нет, Ёсико. Как глава семьи я постановляю, что мы будем носить траур до окончания поминальной сорокадевятидневной службы. Потом весь траур отменяется. Так что бери в руки иголку и за работу!

Она было открыла рот, чтобы возразить, потом улыбнулась.

— Хорошо, братец. Как скажешь.

Когда она ушла, Акитада взялся наводить порядок в своих чувствах. В целом он испытывал огромное облегчение от того, что оказался ребенком другой женщины, хотя пока и таинственной для него. Ведь одно дело, когда тебя ненавидит собственная мать, и совсем другое — когда мачеха. Ревность женщины к сопернице может стать причиной ее ненависти к ребенку той женщины.

Теперь ему было любопытно узнать про эту давно умершую молодую женщину, снискавшую столь сильную ненависть со стороны соперницы и столь сильную любовь со стороны его отца. Ведь если тот не любил бы ее, то, конечно же, женщина, которую Акитада всегда считал своей матерью, не стала бы испытывать к ее сыну столь яростной и долгой ненависти. Теперь ему стали понятны все ее недовольства мужем, ее вечные жалобы на его политическую и финансовую несостоятельность и частые упоминания о том, что она вышла за человека недостойного и неравного ей по положению. Постепенно суровый, безжалостный образ отца, сохранившийся в его памяти, начал приобретать более мягкие, почти человеческие черты.

Он все еще копался в этих взаимоотношениях, когда дверь тихонько приоткрылась и вошел Сэймэй с очередным присланным соболезнованием.

Сэймэй! Теперь Акитада взглянул на старика по-новому. Даже не заглянув в послание, он сурово сказал:

— Пожалуйста, сядь! Удивленный Сэймэй повиновался.

— Только что я узнал поразительную новость и думаю, что ты должен был знать об этом все эти долгие годы.

У старика был недоуменный вид.

— О чем именно, господин?

— Женщина, называвшая себя все эти годы моей матерью, кажется, решила перед смертью облегчить душу и сообщила моей сестре, что я — сын другой женщины.

Сэймэй слегка побледнел, но и глазом не моргнул.

— Это правда, господин, — сказал он. — Госпожа Сугавара не была вашей матерью. Я только сожалею, что сам не успел вам рассказать.

Потрясенный Акитада смотрел на него. Как мог старик все это время хранить такое спокойствие? Горечь и обида зашевелились у него в душе.

— Так почему же ты не рассказал?

— Я был связан обещанием вашему достопочтенному отцу, но готов был уже сделать это теперь, когда госпожа Сугавара покинула этот печальный мир.

Акитаду терзало смутное чувство недоверия. Тот Сэймэй, что сидел сейчас перед ним, был какой-то чужой — не тот добрый друг, которому он доверял с детства, которому поверял всю свою боль и обиды на родителей и которого любил как родного отца. Этот человек, оказывается, долгие годы таил от него секрет, зная который он избавился бы от лишней душевной боли! Как мог он так поступить?!

Сэймэй по-прежнему не отводил глаз в сторону, но теперь в них стояли слезы.

— Я же дал слово, господин, — напомнил он.

Слово! Он, видите ли, дал слово! Да разве может данное кому-то там слово быть важнее горя ребенка? Или важнее страданий взрослого человека, терзаемого муками совести и бесконечных сомнений? Ведь еще вчера Акитада так мучительно переживал, размышляя над своими отношениями с неродной, как выяснилось, матерью!

— Я обещал вашему отцу хранить молчание, потому что мы боялись за вашу жизнь, — осторожно сказал Сэймэй.

— О чем это ты?

Сэймэй вздрогнул от такого резкого тона.

— Госпожа Сугавара всегда надеялась родить собственного сына. Потом в какой-то момент она была уверена, что ждет ребенка, и задумала устроить вам несчастный случай. Ваш отец вовремя раскрыл ее замысел и отослал вас подальше.

Все эти годы Акитада был уверен, что отец выдворил его из дома из-за сильной ненависти, не позволявшей ему больше терпеть рядом с собой сына. Сейчас он был глубоко потрясен и тронут тем, что отец, оказывается, так серьезно переживал за него. Он смотрел на Сэймэя, но навернувшиеся слезы затуманили взор, и ему пришлось отвернуться, чтобы взять себя в руки. Эти новые подробности подталкивали к новым вопросам. Совладав с собой, он спросил:

— Если он раскрыл такой преступный замысел жены, то почему не развелся с ней?

— Он тоже думал, что она ждет ребенка. К тому времени, когда стало очевидным обратное, вы уже благополучно прижились в доме Хираты и отказывались возвращаться домой.

Да, это была правда. Его учитель, университетский профессор, взял его жить к себе домой. Хирата и его дочь Тамако, теперь жена Акитады, приняли его в своем доме с таким радушием и теплом, что он вмиг забыл обо всех размолвках с отцом.

— Но почему же ты молчал уже после смерти отца? — спросил Акитада. — И почему отец не оставил для меня письма?

— Ваш отец еще раз попросил меня хранить молчание, уже будучи на смертном одре. Уж не знаю, боялся ли он за вас или сделал это ради госпожи Сугавара и ваших сестер. Но мне оставалось только пообещать, что я сделаю, как он просит. — Сэймэй тихо произнес слова, прозвучавшие много лет назад: — «Прежде всего будь верен своему хозяину и держи свое обещание ради него».

Акитада закрыл глаза. Проклятый Конфуций! Все вопросы к нему, подумал он.

— Вы же не хотели бы, чтобы я нарушил свое слово, господин? Разве не так?

Акитада увидел, как слезы катились по морщинистым щекам старика, теряясь в жиденькой бородке.

— Нет, не хотел бы, — со вздохом сказал он. — Расскажи мне о моей матери!

— Ее звали Садако. Она была единственным ребенком Тамба Тосукэ, одного из служащих вашего отца. Семья их была родом из провинции, очень бедная, но уважаемая. После смерти жены Тамба Тосукэ принял внезапное решение стать буддийским монахом, не подумав при этом о дальнейшей судьбе дочери. Люди сочли этот его шаг проявлением крайней набожности, но ваш отец рассердился и взял на себя заботу о ее содержании. Потом он влюбился и женился на ней, несмотря на то что был помолвлен с ныне покойной госпожой Сугавара и готовился к свадьбе. Ваша мать умерла при вашем рождении, господин, и тогда отец принес вас в этот дом, чтобы вас воспитала госпожа Сугавара. Он надеялся, что она станет вам матерью. — Сэймэй помолчал, потом прибавил неуверенно: — Только госпожа выросла в совершенно других условиях, нежели ваша бедная матушка.