Странно…

Я взглянул на вторую фотографию.

И оторопел.

Все та же дымка. Лестничная площадка, запорошенная мелкой кирпичной пылью. И Юренев. Он безжизненно лежал на голом полу, вцепившись все еще мошной рукой в стойку металлического ограждения. И маечка на нем была та же. Не маечка, а футболка со степным пейзажем. Я знал, что на ней написано: «Оля была здесь».

Какая, к черту, Оля!

Я бросился к телефону.

Час назад Юренев сидел передо мной, жрал коньяк, цитировал неизвестного мне Гошу Поротова и наказывал учить чукотский язык. Что могло случиться за это время? И ведь пакет уже тогда лежал здесь!

Номер мне вдолбили в голову навечно. Ноль шесть, ноль шесть. Не хочешь, а запомнишь.

Длинные гудки.

Черт, может, он впрямь валяется там на голом полу? Когда это могло произойти?

Меня вновь пробрало морозом.

Длинные гудки.

Их просто не может существовать — таких фотографий. Подделка. Это подделка!

Кому нужна такая подделка? Юреневу?

Длинные гудки.

Куда еще позвонить? Ие? Козмину? Но ведь меня просто отошлют к номеру ноль шесть, ноль шесть.

Я готов был положить трубку, когда Юренев откликнулся, достаточно, кстати, раздраженно:

— Ну что там еще?

— Ты дома?

— А где мне быть? — он обалдел от моей наглости. — Ты меня всю ночь спаивал, могу я час отдохнуть?

Теперь я обалдел:

— Это я тебя спаивал?

— Ты, ты! Свидетели есть, всегда подтвердят. Полгостиницы подтвердит, — он, кажется, не шутил. — У тебя моя бутылка осталась.

Я положил трубку.

За Юренева можно было не бояться.

Но фотографии…

Я, наконец, взглянул на третью, последнюю. Заросший травой овраг, зеленые, политые солнцем склоны. Две мощных трубы метрах в семи над землей, покрытые деревянной лестницей с выщербленными разбитыми ступенями, таинственно уходящей вверх, в белизну смыкающихся берез, а возле ручья — сухая бесформенная коряга.

Я знал это место.

Я не раз бывал в этом овраге.

Сейчас, на фотографии, сидел на бесформенной коряге тоже я, только это все равно не могло быть правдой. Я любил это место и в свое время часто туда ходил, но один, без Ии. Уж тем более мы никогда там с Ией не целовались. На Алтае — да. На Алтае мы рассыпали поцелуи по огромной территории, но то был Алтай, а здесь мы не целовались.

Подделка?..

Кому, зачем нужны такие подделки?

Я еще раз тщательно просмотрел фотографии.

Если и подделка, то классная.

Чудовищная, зловеще зияющая в стене дыра… Семейный портрет с обнаженной женщиной в центре… У Юренева никогда не было семьи, он был слишком занят для этого, картину ему подарил Саша Шуриц, художник умный и тонкий. Без всякого намека, кстати, подарил, просто так, по дружбе… Зеленое кресло, крытое редким зеленым рытым бархатом, завернутый угол ковра, алый, провисший как вымпел, шарф, трещиной расчертивший стену… Наконец, Юренев, безжизненно застывший на голом полу задымленной лестничной площадки…

Ну, ладно… Ну, пусть…

Но Ия Теличкина! Почему Ия Теличкина?

И почему овраг?

Целующимися нас можно было снять только на Алтае. Только на Алтае, нигде больше. Когда я уезжал, Ия через Юренева передала мне копейку, возможно, именно в такую сумму оценила она все наши прежние отношения… Вполне возможно… С нее станется… Но в овраге мы с ней не целовались, не могли мы там целоваться, мы и не были там никогда вместе…

А на Алтай я ездил с отрядом Юренева.

Конечно, я не входил в состав официальных сотрудников института, но Козмин-Екунин добился своего: я действительно ездил на Алтай. Не знаю, зачем это понадобилось старику, но я ездил. И как можно было не поехать, если в тот же отряд входила Ия.

Три водителя, Ия Теличкина, Юренев, я. Газик и два трехосных ЗИЛа с жесткими металлическими фургонами. В этих ЗИЛах была смонтирована специальная аппаратура. Собственно, это была некая самостоятельная, вполне автономная часть большой НУС. Смонтированная на колесах, она могла вести самый широкий поиск, — так объяснил Юренев.

— Поиск чего?

— Плазмоидов, — Юренев никогда не снисходил до подробностей. — Неких аналогов НЛО, если хочешь. Тех самых плазмоидов, которые, по некоторым гипотезам, постоянно врываются в земную атмосферу из околосолнечного пространства.

Если Юренев и врал, то вдохновенно…

— Если хочешь подробностей, поищи книгу Дмитриева и Журавлева «Тунгусский феномен — вид солнечноземных взаимосвязей». Издательство «Наука», восемьдесят четвертый год. Почитай, полистай — скучно не будет.

Не знаю, как там вообще обстоит дело с плазмоидами, но поиск их велся довольно странно. Антенны НУС действительно торчали в небо, но бесчисленными датчиками были забиты все окрестности лагеря. При такой их плотности плазмоиды следовало скорее ожидать из земных недр, а не из космоса. Поставив однажды ЗИЛы буквой «Г», Юренев уже никому не позволял заглядывать в фургоны. Даже Ие. Глухое урочище, ни аила вблизи, ни городского поселка. Труднее всех переносили вынужденную изоляцию (никаких гостей! никаких поездок! никаких отлучек!) водители ЗИЛов. Круглые сутки они резались в карты или играли с Юреневым в чику, я не раз заставал их за этим странным занятием. Впрочем, задание, данное мне и Ие, выглядело не менее странным: я должен был купить штопор.

Штопор Юренев высмотрел еще в прошлом году, подыскивая место для будущего лагеря. Есть такое место в степи — Кош-Агач. Последнее дерево, коней света.

Голая каменная степь, злобное сухое солнце, ветхие жерди над руинами древних могильников.

На горячих камнях, приспустив крылья, как черные шали, всегда восседали мрачные одинокие орлы. Пахло каменной крошкой, справа и слева кроваво нависали осыпи, насыщенные киноварью.

Купить штопор…

Газик послушно проскакивал мост через реку Чаган-Узун и устремлялся к далекому неровному силуэту Северо-Чуйского хребта. Если подняться на две тысячи метров, задохнешься от медового запаха эдельвейсов. Поляна за поляной тянулись пространства, мохнато серебрящиеся от цветов. Но мы редко поднимались в горы. Чаше всего газик летел по выжженной каменистой степи, волоча за собой бурый шлейф пыли. Стремительно выкатив на единственную скушную улочку Кош-Агача, шофер Саша, плечистый, румяный, обтянутый армейской гимнастеркой, тормозил у «лавки древностей».

Забытая богом комиссионка. Самый обыкновенный скучный домишко, полный тишины, пыли, забвения. «Лавкой древностей» комиссионку назвал я.