должен обрести утраченную надежду, отрастить крылья и одухотворить окружающую его жизнь. Но автор «Города страшной ночи» не верит, что несчастный способен на это.

Дантовская и томсоновская поэмы исторически дополняют друг друга. Воронов высказывает сожаление, что в то время, как первая заслуженно прославлена, вторая несправедливо малоизвестна. Между тем для мрачных дней, когда человечество как бы вернулось к средневековью, поэма Томсона своего рода пророчество и последнее предостережение.

Воронов говорит о зловеще-бесстрастной богине, царящей над миром, невидимой и поэтому не страшной никому, кроме материализовавшего ее в своей поэме автора:

Сидит она хозяйкой домовитой, Одетая, со связкою ключей...

Под владычеством этой богини, скорее — идолицы, буржуазные классы с головой ушли в торгашеские расчеты, эгоистическую домовитость. Все увеличивается связка ключей от амбаров, складов, тюрем. И накрепко забыли порабощенные капиталом его владельцы и служители, что есть на свете свобода, любовь, социальная справедливость...

Развязаны уничтожительные войны, а это сулит человечеству нищету, возврат к экономической необеспеченности дикарей. Созданные богатства, накопленные знания, гений науки и техники уходят на разорение стран и самоистребление народов. Европа превращается в гигантский Город ночи.

Томсон не видит выхода из заколдованного адского круга. Над его сознанием тяготеет «рок» — идеологическое порождение человеческой беспомощности.

«Что делать с его пессимизмом», — недоумевает Иван Воронов.

Для самого Воронова, человека, совершенно убежденного в научной правоте Маркса, фатализм неприемлем. Он знает силы, вызревающие в недрах Города ночи, призванные взорвать его и воздвигнуть Республику справедливости, Царство света.

Своему второму рукописному сборнику, посланному Горькому в Италию, Воронов дает название «Свобода». Открывает его одноименное стихотворение. После заголовка рукою Горького вписано: «На мотив Джонса».

Опубликовано стихотворение «Свобода» и воспроизведен его автограф много лет спустя в книге «М. Горький и поэты «Знания».

Из стихов Воронова на мотивы английских поэтов в сборнике «Знание» (кн. 37, 1911 год) было напечатано одно — «Слесарь». Английский подлинник разыскать не удалось, возможно, поэтому имя Карпентера не упомянуто. Впрочем, это стихотворение по системе образов вполне русское, первоисточник его отсвечивает, быть может, лишь в словах «король» и «канцлер».

Королю (читай — царю) настолько чужд быт народа, что даже выражение «ломоть хлеба» кажется непонятным:

«Ломоть бы хлеба мне». — «Ломоть? Ясней сказать изволь!»

Неведомо ему, не просто сытому, а пресыщенному благами жизни, и понятие «голод»:

«Что значит «голоден», мой друг? В таких делах я — пас!»

Фразы внешне благожелательные, а по существу исполненные глубокого равнодушия. Начинается многоступенчатая волокита вокруг поисков способа, как накормить бедняка.

И логическим выводом человека, убедившегося в бесплодности и беспочвенности просьб, звучит насмешливая благодарность рабочего:

А слесарь им: «Спасибо вам, В другой, однако, раз Помочь себе сумею сам И обойдусь без вас!»

«Помочь себе сумею сам». Это очень весомо. Ведь в данном случае в подтексте здесь идея пролетарского гимна: «Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой!»

СНОВА — КОЧЕВАНИЯ

Иван Карпович возвратился в Россию в середине 1911 года. Приехал в Петербург.

У Лии и впрямь все относительно «образовалось». Сын был здоров. Комитет помощи нуждающимся студенткам Бестужевских курсов, случалось, подбрасывал прилично оплачиваемые уроки. А главное — назначил ей стипендию! Не ежемесячную, конечно. Таких в природе не существовало. Фонд помощи слагался из пожертвований меценатов-благотворителей, и годовая стипендия равнялась сумме платежа за право учения. Но и это было существенно. Не надо было снова и снова просить отсрочки взносов за учебу, истаяло так долго угнетавшее Лию чувство непрочности, шаткости своего пребывания на курсах, отступил страх перед будущим. Понятно, дело тут было не только в некотором облегчении материального положения, — человек взрослел, мужал, в душе вызревали силы для противоборства невзгодам.

А Иван Карпович? Как теперь шли дела у него? Увы, ему предстояло пожинать плоды своих иллюзий.

Статистические разработки со своими обобщениями и выводами кооперативному союзу он представил. Материал признали очень ценным. Благодарили. А других поручений пока не было.

Постигло разочарование и на литературном поприще. Контора товарищества «Знание» осталась глухой к его вопросу-просьбе о переводческой работе. Больше он эту просьбу не повторил.

Быть может, у некоторых руководителей товарищества создалось предубеждение против Воронова? Или его творчество представлялось слишком опасным? Не случайно же из рукописного сборника «Свобода» не было напечатано ни одного стихотворения.

Становилось очевидным, что «приветил» его только Горький. Но Горький был далеко. Да и вообще — апеллировать к нему Иван Карпович стеснялся, не мог.

И, человек самолюбивый, уязвимый, гордый, все свои стихи, в том числе и переводы с английского, и поэму «Город страшной ночи», на которую затратил столько труда, и большую литературно-критическую статью о Томсоне, и еще многое другое он положил в письменный стол...

Написанный Вороновым в 1910—1911 годах цикл лекций по английской литературе был прочитан им только в 1918 году в новорожденном Воронежском университете.

Его статьи об английской школе были опубликованы в московских журналах незадолго до революции.

До всего этого еще надо было дожить.

А пока... Будто и не было полутора лет не стесненной полицейским режимом жизни, повседневного жадного вбирания новых и новых впечатлений. Будто не было ни Гайд-парка с его сумбурными митингами и чинными гуляньями, ни надгробия Маркса на Хайгетском кладбище, ни лондонской подземки — этого чуда техники в таком невзрачном обличье. (Дворцов Московского метрополитена Ивану Карповичу так и не довелось увидеть.)

«Возвращаются ветры на круги своя». Мне представляется, таким было его восприятие той, обступившей его снова действительности.

Политически неблагонадежный сотрудник был неугоден редакторам и издателям, не нужен учреждениям. Значит, опять безработица. Отсутствие твердого, гарантированного заработка. Отсутствие возможности содержать семью, а подчас и самого себя.

Самолюбивый, замкнутый — как он страдал!

«Однажды я видела его слезы. Трудные, мужские слезы, — пишет Лия Тимофеевна. — Это было почти не переносимо. Должно быть, и для меня это была самая тяжкая минута жизни...»

И вот снова кочевания: из Петербурга в Воронеж, «куда влекла его тоска по Саше, а гнала проклятая необходимость перебыть полосу абсолютного безденежья на хлебах у матери». И снова — в Петербург. И опять — в Воронеж.

Воронежцы, знавшие Ивана Карповича в самом начале девятисотых годов, помнили его всегда элегантным. Костюм свежий, как с иголочки, созвучная моде шляпа, укороченное легкое, даже зимой, пальто.

Теперь внешне он опростился. Именно к этому периоду относится неизменная хлопчатобумажная тужурка цвета хаки. «В этой тужурке он ходил без малого десять лет, — вспоминает Лия Тимофеевна, — и, казалось, не придавал одежде никакого значения».

Вот именно — «казалось»! Как раз того он и добивался, чтобы так