Чарли Пунш-Буги продолжал рубить и расчленять даже после того, как приехали копы. Им пришлось оглушить его своими дубинками-парализаторами, и только после этого на него смогли надеть наручники.

Даже наличие тела Робин, распростертого без одежды на скатерти в шашечку, не спасло его от гнева закона и приговора жюри. Слишком уж живописными вышли фотографии с места преступления. Стены обеденного зала оказались изукрашенными наподобие полотна абстрактного экспрессиониста.

Овдовевший, осужденный, утративший все, кроме жизни (да и то как посмотреть), Чарли Лумшбоген и втюрьме вел себя не слишком примерно. Убил соседа по камере, покалечил охранника, напал на надзирателя. Даже суда не потребовалось в нашей гармоничной стране, чтобы изменить ему меру наказания. Его перевели вВР-крыло.

–Должен заметить, мистер Бёркис, они вовсе не кажутся несчастными.

–Ну, сенатор, это только потому, что они пребывают в виртуальной реальности. Они… о! Вон тот! Видели, он шевельнулся?

–Нет, боюсь, я это проглядел. За что он сидит?

–Распространял детскую порнографию вЮте. Специализировался на фильмах, в которых снимались реальные сцены изнасилований и убийств. Настоящий монстр.

–Я вижу, он здесь с алтарем в стиле ар-деко.

–Да, от лондонских «Маплз и компании». Славный экземпляр! Я бы датировал его 1934-м. Как только Департамент одобрит финансирование нового строительства, я заберу отсюда большую часть этих предметов.

–Гм… Ну да, конечно. Что ж, это во многом зависит от моего отчета – вне зависимости от того, как к бюджету отнесется спикер.

–Что ж, я искренне надеюсь на то, что вы высоко оцените проделанную мной здесь работу. Она, знаете ли, не из самых легких. Ни одного помощника, только я имои машины… ну, еще один-два техника.

–И вы говорите, все эти мужчины и женщины получают более строгое наказание, нежели в старые времена… когда они сидели по камерам, или работали в поле, скованные цепью, или штамповали номерные знаки?

–Именно так, сенатор. И позвольте заметить – исключительно из чувства восхищения – что ваша новая прическа идет вам гораздо более, нежели та, что была у вас в прошлый ваш визит. Она добавляет вам роста.

–С вашего позволения, охранник…

–Ох, простите. Ну да, они плавают так до самой смерти, но это нельзя считать «избыточно жестоким обращением», поскольку мы не делаем с ними абсолютно ничего. Никаких телесных наказаний, ничего, что могло бы угрожать их здоровью. Мы просто оставляем их взаперти в их собственных сознаниях, заставляя снова и снова переживать одно конкретное событие из их прошлой жизни.

–Как это снова и снова? Как у вас это получается?

–Техники называют это «памятью Мёбиуса». Замкнутые нейронные цепочки. При поступлении к нам мы снимаем подробнейшую ментограмму, можно сказать, получаем полную картину того, что они помнят и большую часть того, что не помнят, а потом оцифровываем это, редактируем и выбираем один момент их прошлого, который больше других пугает или расстраивает наших голубчиков. А потом – бац!– и они оказываются в невесомости с имплантированным им в мозг проигрывателем. Это вроде как сон. Очень, очень страшный сон, который не кончается никогда. Наказание под стать преступлению.

–Мы же гармоничная нация.

–Я бы сказал, добрая. Более гуманная. Однако же нам нужны новые площади: здесь уже становится тесновато.

–Мы проследим за этим, мистер Бёркис.

Чарли Пунш-Буги любил свою мать. Любил ее больше всех на свете. Она не отходила от его кроватки, когда он болел коклюшем. Она готовила ему тосты с корицей на завтрак. Она встала на его сторону, когда в третьем классе учитель заявил, что он неисправим. Он любил свою мать.

Они ехали вЭштабулу. На узкой проселочной дороге, вьющейся по берегу реки, их обогнал грузовик-лесовоз. Свисавшие бревна на повороте дороги угрожали ударить по машине, и мать свернула в попытке избежать столкновения.

Машина слетела с дороги, перемахнула через кювет и, снеся на пути несколько деревьев, съехала по пологому берегу в реку. В воду погрузилась только передняя часть машины: всалон вода почти не попала. Чарли очнулся в темноте. Крышу машины продавило стволом упавшего дерева. Он попытался пошевелиться, но не смог. Он позвал мать.

–Мама!– звал он. Ему никто не ответил. Он не мог пошевелиться. Его придавило чем-то тяжелым, зажав тело между дверью и сиденьем.

Всю ночь он пролежал так, плача, пытаясь позвать мать, но так ее не дождался. А когда рассвело, и он проснулся, страдая от жажды, голода, холода и страха, он открыл глаза и увидел перед собой мертвое лицо матери, которой пробило грудь рулевой колонкой. Это ее тело придавило его, не давая пошевелиться. Он не мог пошевелиться и не мог отвести взгляда. Он смотрел в открытые глаза и страшно зияющий рот своей мамы!

Машину нашли на четвертый день. Был август.

Стояла страшная жара. Окна салона оставались подняты, но мухи все равно проникли внутрь. Они отложили яйца. В салон проникли и другие мелкие твари. К моменту, когда машину нашли, Чарли Пунш-Буги почти сошел с ума. Страшнее в жизни с ним не случалось ничего.

Они плавают в невесомости, в чистых камерах с белоснежными стенами, в темноте и прохладе. Память проигрывает один и тот же момент, снова и снова, без перерыва. Они получили по заслугам. Мы – страна Закона. Мы – люди сострадательные. Мы отменили исключительную меру наказания. Никто этого не слышит, но время от времени плавающее в невесомости разжиревшее, лысое умирающее существо шепчет: «Мама!», а иногда, примерно раз в год, по щеке его сбегает слеза, которая почти мгновенно высыхает. Мы гармоничная нация.

Во всех предыдущих рассказах казалось неизбежным, даже естественным наличие повторяющегося с завидной регулярностью образа смерти. Возможно, его отсутствие даже казалось странным. А раз так, от этих рассказов о любви мы можем ожидать романтизма, сентиментальности, страсти и всеобщего счастья, не так ли?

Черта с два. Мы найдем здесь смерть, отчаяние, разочарование.

И все же эти рассказы о любви. Правда-правда.

Любовь и смерть, любовь и страдание – сочетания, завораживавшие величайших писателей. Они дарят нам сплав реальности и фантазии, составляющий сущность человеческого духа. Любовь как целебный бальзам способна унять боль смерти – или, как предполагают некоторые, даже превозмочь ее. Она же способна превратиться в искаженное подобие самой себя – жадную, всепоглощающую и просто опасную. В большей степени нежели любая другая из человеческих эмоций любовь способна выказать чистоту человеческого сердца или же разорвать это сердце на мелкие клочки.