— Извините, перебью, — сказал Турецкий. — А вам не кажется, Игорь Иосифович, что в некоторых случаях варварские методы не оправдывают высоких целей? Привести примеры?

— Не надо. — Рейман изобразил мудрую такую улыбку пожилого ребе. — Речь у нас, к счастью, идет о явлениях разных категорий и разной степени ответственности, если хотите.

— А вы не пробовали сопоставить Афганистан и, скажем, Чечню?

— Экий вы… Здесь другое дело..

— Так ведь оно, получается, всякий раз другое, — продолжал настаивать Турецкий, которого не устраивала сейчас этакая умиротворенная философская беседа за чашкой определенно безвкусного чая.

— Верно, но Чечня — это, согласитесь, исключение, хотя принципы подхода к проблеме оставались теми же. Все та же совесть впереди! Надоело вранье военных, надоела пустая болтовня и лисьи выверты политиков, кто-то обязан был прекратить бойню, стукнуть кулаком, черт возьми! Абсолютно уверен, что Алексей был искренен и честен в своей уверенности, что поступает правильно. Но, как мы теперь видим, точно так же надо было действовать и в дальнейшем! И не нашей армии вина в том, что война началась снова, нет, это опять вмешалась подлая политика. Да что я вам объясняю, вы же умный человек… Не народу ведь нужна была эта война, а правящему режиму, который, между прочим, довольно умело сыграл на народном патриотизме, выдвигавшем требование, как в сороковых годах прошлого уже столетия, добить врага в его собственной берлоге. А иначе вроде как и победы нет. И что, добили? Давайте смотреть правде в глаза.

— Насмотрелись… — Турецкий хмыкнул и покачал головой. — Но, помнится, вы однажды употребили такой забавный, детский игровой термин — подстава. А может, и не совсем детский…

— Уместное напоминание… Речь ведь у нас шла тогда о Белом доме, да? Так вот, на мой взгляд, Чечня и этот мирный договор — из той же серии. Вспомните, приближались президентские выборы. Возникала экстренная необходимость срочно прекратить непопулярную войну — хотя бы на короткое время и исключительно с единой целью восстановления резко падающей популярности еще того, прежнего, президента. Вы помните, какие «орлы» там были задействованы? Какие силы, какие средства! Вот и совпали искренние интересы известного генерала и шкурные — верхнего руководства. Только последние знали, что произойдет уже завтра, а генерал в самом деле поверил, я вас уверяю, в то, что его окружают порядочные люди, также кровно заинтересованные остановить проклятую бойню. Но, заметьте, как только «патриотическая» реакция оскорбленных до глубины души народных масс выплеснулась наружу, генерала немедленно убрали. Как всякого крайнего. Как мавра, сделавшего свое дело…

— Ну что ж, — Турецкий махнул рукой, — пожалуй, я готов согласиться с вами. Такая постановка вопроса меня убеждает. Да и прошлое показало, что стена перед ним была тогда не самая прочная. Через короткое время он снова обрел популярность и у нас в стране, и за рубежом. Что, собственно, и позволило ему окончательно уйти в политику. Но давайте вернемся к нашим баранам… А какие стены возникали здесь, на губернаторстве?

— Вот это, я считаю, очень правильный вопрос. Да, Анечка?

— Наверное, — как-то неохотно ответила вдова, безразлично доливая остывающий кипяток в заварной чайник.

«Абсолютно не нужно ей это все, — отметил Турецкий, — включая и никчемный чай…»

— Я вам говорил, что, к счастью и самого Алексея, и, разумеется, его семьи, да и нас тоже, чего стесняться, ошибки его были поправимыми. Даже тогда, когда он пошел здесь уже на прямые контакты с личностями в определенном смысле сомнительными. Но ведь и Фрунзе, если читали, тоже вступил ради достижения победы в союзнические отношения с Махно. А мы в сорок первом? Я уж не говорю о тридцать девятом, давшем нашей стране определенную фору, как бы нынче ни изгалялись новейшие историки. А вся наша Отечественная война, продержавшаяся, чего скрывать, и на союзнической помощи, это помимо всего прочего. Я не хочу сопоставлять вещи несопоставимые в своем историческом масштабе, но ведь и в капельке воды можно при умении, а что важнее — и при желании, разглядеть великий океан. Извините за столь высокопарный тон…

— Вы говорили о сомнительных личностях, — напомнил Турецкий.

— К тому и речь. Ведя свою политику, Алексей, скажу вам правду, все-таки мог идти на компромиссы, мог.

— А как насчет мышиной возни?

— Ну, Александр Борисович, — Рейман даже развел руками, — не заставляйте меня думать о вас в этаком-то свете! Вы же и сами понимаете, что есть компромиссы, а есть… тоже компромиссы, но совсем иного плана. Он ведь, когда в девяносто шестом снимал свою кандидатуру на президентских выборах и отдавал таким образом голоса, между прочим, десятков миллионов избирателей своему сопернику, тоже шел на определенный компромисс. Так вот, идти на компромисс по большому счету, ради высоких целей, повторяю, это он мог. Он с этого и начал здесь, когда понял, с кем имеет дело, с какими силами. Понял, что иначе их не переломить. А он хотел эти силы заставить трудиться исключительно на пользу краю! Не все, уверяю вас, видели явные подвижки в этом направлении, но они были. Могу своей честью поклясться…

— И тем не менее вы с ним расстались?

— Да, но мне не хотелось бы углубляться в данный вопрос, не стоит он, поверьте, затрачиваемого на него времени. Тут много личного. Но об одном факте я вам все-таки скажу. Чтоб вы поняли…

Рейман замолчал, достал сигареты, стал долго закуривать, словно нарочно испытывая терпение своего слушателя. Наконец, задымил.

— Так что я должен понять, Игорь Иосифович?

— Я сам до сих пор не во всем разобрался… Просто в один прекрасный день мне показалось, что Алексей начал менять свой курс. Обычно такого рода события обсуждались, он выслушивал мнения, и если потом поступал и по-своему, никто на него за это не обижался. А тут словно шлея под хвост… Это было год назад, когда у Алексея впервые возник довольно неприятный, какой-то даже некрасивый, что ли, конфликт с Бугаевым, есть тут такой коммерсант. Половину сибирского края в своих руках держит. Слышали?

— Немного.

— Лично у меня было такое ощущение — нехорошее, даже стыдное, — что они просто чего-то не поделили между собой и устроили самую настоящую грызню. Ну, в самом деле, кто один и кто другой?! Я открыто сказал об этом губернатору. Он не понял. Либо категорически не желал понять. Тот уникальный случай, когда шлея оказалась важнее всего, даже многолетней дружбы. И мы поссорились. После чего я ушел. Я ничего не придумываю, Анечка? Ты ведь, пожалуй, единственная, кто это знает и помнит…

— Все было именно так, как говорит Игорь, — сказала Анна Васильевна. — Все — чистая правда. Я слышала их громкий спор. Хотела вмешаться. Но опоздала. И до сих пор жалею… теперь, наверное, уже до конца…

— Я не ищу, Александр Борисович, оправданий для себя. Возможно, я был тогда слишком резок. Возможно, перегнул палку. Но я знаю твердо только одно и говорил вам уже об этом в Москве, если помните: он начал менять свой курс, видимо не имея к тому четких, продуманных решений. Да и оснований. Ошибка это была у него или нет, роковая или поправимая, теперь сказать трудно. Даже невозможно. Но он заплатил за нее жизнью… А в том вертолете, будь мы по-прежнему вместе, я, конечно, летел бы с ним. Но оказалось — не судьба…