И вот суженая сидела у постели, трогала мой лоб ладонью, говорила какие-то бессмыслицы, а я смотрел на нее и решительно не находил ни единой точки соприкосновения. Ничего, что могло бы стать основой нашей будущей симпатии. И когда она наконец-то ушла, я продолжил размышлять об этом.

Наденька не была красавицей ни по каким канонам. По представлениям двадцать первого века – ее фигура отличалась излишней пышностью, кожа – болезненной белизной, а форма лица – простотой. В теперешнем же времени – ее посчитали бы чрезмерно худой, что давало повод подозревать девушку в предрасположенности к чахотке. А высокие скулы и по-скандинавски глубоко посаженные глаза и вовсе не считались привлекательными. В моде были кукольные, с пухлыми розовыми щечками, личики с рыбьими, навыкате, глазками. Поэты воспевали красоту отягощенных изрядной прослойкой подкожного жира пышечек, с полными, в ямочках, руками.

Слишком умной она тоже не была. Образованной – да. Начитанной – спорно, но прочла она, особенно всякой мыльно-любовной ахинеи, явно куда больше, чем среднестатистическая жительница столицы. Совсем недавно, около года назад, Надежда Ивановна стала фрейлиной датской принцессы Дагмары, что автоматически вовлекло ее в сферу придворных интриг. На счастье, Наденька однажды приняла верное решение и выбрала себе покровительницу в лице супруги наследника престола. Минни, пока не слишком хорошо разбирающаяся в хитросплетениях столичной политики, еще не успела показать характер. Еще не затеяла своей игры. Мария Федоровна еще только прицеливалась и приценивалась к многочисленным вельможам. Я знал, видел в ее прекрасных карих глазах, что это время обязательно настанет. Как верил и в то, что, даже не будь я ее верным поклонником, остерегся бы заводить себе такого врага, как эта женщина со стальным стержнем внутри.

Пока же Минни явно использовала Наденьку в качестве шпиона. Не удивлюсь, если выяснится, что и в Зимнем и в Аничковом дворцах, и в Царском Селе и в Ораниенбауме мадемуазель Якобсон принимают за романтичную, пустоголовую простушку и не боятся высказывать при ней то, что остереглись бы говорить в компании с другими придворными дамами. А та тотчас же несет эти оговорки своей госпоже, которой наверняка не хуже меня известно, что отношения у двери Самого Главного и складываются из таких вот нюансов…

Появись у меня желание обзавестись чинами и придворными званиями, захотел бы я принять участие в тихой грызне у трона – о лучшей партии, чем с профессиональной простушкой и неисчерпаемым источником информации, нечего было бы и мечтать. Однако у меня другие цели и устремления. Я занят реальными делами, приносящими осязаемый результат. И где тут применить ее таланты, совершенно себе не представлял. Должно же что-то быть в ее устремлениях такое, что как-либо перекликалось бы с моими интересами! Только как, спрашивается, это что-то обнаружить?!

Фердинанд Юлианович, мой добрый доктор, пришел рано утром. Так рано, что, наверное, солнце еще и из-за горизонта выглянуть не успело, а он уже своими чуткими пальцами искал пульс у меня на запястье.

– Ну же, доктор, – сразу после краткого ритуала взаимных приветствий потребовал я. – Рассказывайте – как все прошло? Как вам показался его высочество? Не случилось ли каких-нибудь неприятностей? Я изнываю без известий…

– Ну-ну, голубчик, – зачем-то укладывая мою руку поверх одеяла, словно я сам был не в состоянии это сделать, успокаивающим тоном выговорил Маткевич. – Полноте. Я вам настоятельно не рекомендую волноваться! Все прошло просто чудесно. Была одна заминка, воспринятая тем не менее государем цесаревичем с юмором…

Несколько дней спустя я узнал наконец, в чем именно заключался единственный затык в организованных нами мероприятиях. Я забыл уточнить, а местным деятелям и в голову не пришло, что наш Экспоцентр следует открывать уже в присутствии высоких гостей. И конечно же честь перерезать ленточку предоставить новому наместнику. Вроде бы – совершенно логичный и естественный шаг для человека моего времени. Однако же Петру Ивановичу Менделееву, ответственному за создание и наполнение выставки-ярмарки на Соборной площади, показалось, что лучше сделать вид, будто бы выросший за какие-то недели павильон – совершенно естественная, привычная томскому обществу деталь пейзажа. Мол, а чего тут этакого? Живем мы так. Есть чем хвалиться и нечего скрывать…

В итоге публику без шума и помпезных ритуалов запустили в тот же день, когда стало известно, что кортеж великого князя Николая Александровича к середине дня прибудет в губернскую столицу. Естественно, за половину дня желающих подивиться разложенным и расставленным по полкам экспонатам меньше не стало. И когда на следующий день царевича со свитой привезли на, так сказать, плановое мероприятие, оказалось, что ко входу в павильон стоит длиннющая очередь, а внутри самой выставки не протолкнуться. Полицейские было ринулись выгонять народ, но вмешался наместник, заявив, что, дескать, он вполне в состоянии обождать и что ему любопытно наблюдать этакую-то тягу местных жителей к достижениям науки.

Свитские офицеры и чиновники сочли эти высказывания за шутку и даже позволили себе засмеяться. Видимо, по их мнению, слова «наука» и «Сибирь» никак не могли употребиться в одном предложении. Тем забавнее было бы взглянуть на их лица, когда гостей все-таки запустили внутрь.

В дощатой пристройке установили выделенную Хотимским паровую машину. Через систему ременных приводов она вращала два диска, напоминающие те, что демонстрируют школьникам в двадцать первом веке на уроках физики. Ну знаете – там еще два шарика таких, между которыми скачет искра электрического разряда. Теперь представьте, что диски были чуть ли не в полтора метра диаметром, а дуга между медными шарами висела почти постоянно. Ручная молния! Наука дала в руки людям чуть ли не божественное могущество!

Этот агрегат непременно назвали бы гвоздем программы, если бы до изобретения этого термина не должно было еще пройти двадцать с чем-то лет. Или когда там французский инженер Эйфель начнет строить свою, похожую на огромный гвоздь, башню?

– А вы, голубчик, настоящий разбойник! – подвел неожиданный итог доктор. – Разве же можно так, Герман Густавович? Я ведь не просто так, из желания причинить вам неудобства, запрещаю есть твердую пищу! Сие ограничение – только забота о вашем, голубчик, организме! А вы что же! Подговорили своего Апанаса и думаете, будто бы я не узнаю?!

– Но ведь хочется, Фердинанд Юлианович! – пришлось брать всю вину на себя. Не выдавать же слугу. Да и выглядело бы это как-то беспомощно и жалко.

– Конечно, хочется, – охотно признал Маткевич. – Тогда надобно уже и вставать попытки делать. Иначе – вред один…

– Так давайте пробовать, – обрадовался я покладистости врача.

– Непременно. Сейчас слугу вашего кликну, и станем пробовать. Только давайте так! Ежели вы в себе сил не сыщете, чтобы хотя бы минуту простоять, так и спорить со мной больше не станете! Ну как, голубчик? Могу я полагаться на ваше слово?!

– Конечно, – легкомысленно согласился я. – Давайте же начинать…

Пока Маткевич ходил за белорусом, я изъерзался в опостылевшей кровати. Желание встать наконец на ноги настоящим цунами смыло все опасения, которые могли возникнуть после намеков доктора. Я сжимал и разжимал мышцы в конечностях, и мне казалось, что тело полно сил. Неужели я не буду в состоянии постоять, просто стоять, не двигаясь, некоторое время?!