Опустившись на серый песок, он кое-как зацепился хвостом за выступ скалы и провалился в сон. Предосторожность не лишняя – если в резервуаре Сарги Фэлри мог себе позволить дрейфовать по течению во время сна, в море такая беспечность привела бы к печальным последствиям. Его могло отнести за сотни миль от этого места или бросить на острые скалы.

Проснулся от далекой песни китов – две стаи переговаривались друг с другом. За прошедший месяц Фэлри научился различать голоса морских животных – по крайней мере мог отличить кита от дельфина или косатки. Слышимость под водой была необычной, как будто эхо гуляет по огромному пустому залу, не встречая препятствий.

Наверху наступил день, но здесь из-за приличной глубины царил полумрак, растений и животных почти не было, голые скалы покорно позволяли течениям точить их и разрушать.

Преодолевая желание немедленно подняться наверх, к Питеру, Фэлри обвился хвостом вокруг камня поменьше и произвел подсчет убытков. Физически он почти оправился, чешуя восстановилась, рваные раны на руках – пришлось пустить в ход зубы, чтобы вскрыть вены – благодаря ускоренной регенерации тоже затянулись.

А вот что касается ран душевных…

Фэлри обхватил себя руками и зябко потер ладонями плечи, хотя холодно ему не было. Днем ранее, даже зная, что Питер укололся крылаткой, и смертельный исход вполне возможен, он не сразу сообразил пустить в ход свою кровь. Он давным-давно предусмотрительно изменил ее состав, сделав себя устойчивым к ядам любых морских обитателей, но понятия не имел, станет ли она противоядием для человека.

До самого вечера он оставался рядом с Питером, не покидая его ни на секунду, и с отчаянием следил, как он угасает. Надеялся, что паралич не затронет дыхательную мускулатуру, но когда солнечный свет померк, и на берег стремительно, как всегда в тропиках, упала темнота, понял, что надежды напрасны.

Потеряв голову, он прибег к единственному имеющемуся у него средству, и обессилел настолько, что не только не смог вернуться в море, но и едва успел увидеть результат своего отчаянного поступка. Сознание помрачилось от удушья и, очнись Питер чуть позже, почти наверняка обнаружил бы рядом с собой мертвое тело.

Но сейчас, омываемый мягкими потоками воды, Фэлри даже не думал не о том, что чудом избежал смерти. Он слишком мало ценил собственную жизнь, чтобы ее бояться.

Но Питер…

Осознание того, что ты пил чью-то кровь, мягко говоря, нельзя назвать приятным опытом. Вдруг Питер почувствует к нему отвращение, оттолкнет прочь?

Совершенно неожиданно Фэлри понял, что может этого и не выдержать. Снова увидеть на лице своего Дара Небес выражение холода и отчуждения, как тогда, в ангаре Тайрона – это уже слишком. Он с готовностью отдал свое тело в бордель, на растерзание жестоким, похотливым людям, превратил себя в монстра, навсегда разорвал все связи с людьми.

Но холодность Питера он просто не сможет вынести. Хотя, быть может, оно и к лучшему?

Весь этот бесконечно долгий месяц Фэлри каждый день, каждую минуту разрывался надвое. За десять лет разлуки он приучил себя к мысли, что больше никогда не увидит Питера, и его появление разрушило все установки, которые эр-лан считал нерушимыми и твердыми. Расставание само по себе стало чудовищным испытанием, но Фэлри этого было мало.

Он хотел страдать.

Страдать так, чтобы искупить вину за совершенное в ангаре Тайрона, страдать жестоко и до самой смерти. Но Сарга нарушил его планы, вырвал из лап перекупщиков, поселил у себя и предложил помощь… не понимая, что Фэлри она не нужна, что он хотел быть там, где он был.

У него не оставалось выбора, пришлось обратить собственное тело в пыточный инструмент, в источник мучений. Он лишил себя человеческого облика и возможности общаться, твердо решив провести остаток жизни в полном одиночестве.

И тут появлятся Питер, да еще в компании Тайрона!

В первый миг Фэлри поступил инстинктивно, как и всегда – попытался сбежать. Предпочел бы насмерть убиться о воду, чем видеть Питера и говорить с ним. Но сумасшедший мальчишка выпрыгнул из флаера, и чтобы его спасти, эр-лану пришлось использовать для смягчения удара единственное, что у него было – собственное тело. Питер отделался легким шоком, Фэлри сломал пять ребер, но что сейчас об этом вспоминать!

Главное – когда он прикоснулся к Питеру и понял, что тот вплавил в кожу его отрезанные волосы и десять лет носил их в своем теле… установка, которую Фэлри внушил себе за эти годы и считал нерушимой – Питеру лучше без него – внезапно хрустнула и сломалась, словно истончившийся весенний лед.

Случилось самое страшное – он усомнился в правильности своего решения – а ведь только это поддерживало его, давало силы все выносить. Он причинил боль Питеру, и искупит вину страданием и осознанием того, что Дар Небес его забыл.

А он не забыл. Более того – пришел за ним, пусть и вместе с Тайроном.

Фэлри понял, что просто не сможет развернуться и уплыть, покинуть Питера вновь, унося в себе это знание – и остался.

И конечно, в ту же секунду вся боль, вся нерастраченная любовь вырвались из-под контроля и взяли над ним верх. Потеряв голову от счастья, он целовал Питера и, наверное, овладел бы им прямо там, в пещере… если бы мог.

Смешно, но он почти забыл в те мгновения, что теперь они по-настоящему принадлежат к разным мирам. Ни Барьер, ни Тайрон, ни даже разрушение мира Питера не стали препятствием для их любви. Но как может тот, кто дышит воздухом, быть с тем, кто живет под водой?

Как может человек связать свою жизнь с чудовищем?

Фэлри рассеянно водил пальцами по скользким от водорослей граням и впадинам камня. Течение играло его волосами, то приподнимая золотую волну над плечом, то бросая в лицо эр-лану. Он машинально заплел косу, но завязать ее было нечем, и море принялось потихоньку вновь расплетать ее, отделяя прядь за прядью.

Все время, пока они жили так, как будто то, что их разделяло – ерунда – он каждый день собирался начать этот разговор.

Питер, тебе следует вернуться в Оморон.

Питер, я уже никогда не смогу быть с тобой – изменения тела необратимы.

Питер, я люблю тебя. Боже, как же сильно я тебя люблю.

Фэлри поднял голову. Солнце стояло в самом зените, пронзая зеленоватую толщу воды, на поверхности она сверкала и переливалась, точно горный хрусталь.

Какая здесь красота, какое огромное, непередаваемое спокойствие –