на вершины невообразимого совершенства. По крайней мере, я могу без негодования выслушать критика, который, подразумевая цели культурных устремлений и используемые при этом средства, пришел бы к заключению, что все эти усилия не стоят затраченного труда, а их результатом может стать только состояние, которое отдельный человек сочтет непереносимым. Беспристрастность дается мне довольно легко, поскольку я слишком мало знаю обо всех этих вещах, а твердо убежден лишь в одном: оценочные суждения людей безусловно направляются их желанием счастья, то есть представляют собой попытку поддержать свои иллюзии с помощью аргументов. Я очень хорошо понял бы того, кто, подчеркивая насильственный характер человеческой культуры, заявил бы, например, что склонность к ограничению половой жизни или проведению в жизнь гуманистических идеалов за счет естественного отбора – это направление развития, которое нельзя ни предотвратить, ни устранить и которому лучше всего было бы подчиниться, как если бы оно было естественной необходимостью. Но мне известны и возражения, указывающие, что тенденции, считавшиеся непреодолимыми, очень часто в ходе человеческой истории отодвигались в сторону или заменялись другими. Короче говоря, мне недостает мужества предстать перед согражданами в роли пророка, и я принимаю их упрек, что не умею предоставить им никакого утешения, – а ведь, по сути, оно требуется всем, и самые яростные революционеры взыскуют его не менее страстно, чем самые кроткие верующие.

Думается, что судьбоносный вопрос рода человеческого – это вопрос о том, удастся ли развивающейся культуре – и в какой мере – овладеть влечением к агрессии и самоуничтожению, нарушающим совместную жизнь людей. В этом отношении, вполне возможно, как раз современная эпоха заслуживает особенного интереса. Ныне люди так далеко зашли в овладении силами природы, что с их помощью могут легко уничтожить друг друга вплоть до последнего человека. Они это знают, из этого в значительной степени вытекает их нынешняя тревога, их несчастья, их чувство страха. И теперь следует ожидать, что другая из двух «небесных сил» – вечный Эрос – приложит усилия, дабы утвердить себя в борьбе со столь же бессмертным противником. Но можно ли предвидеть, кто из них победит и каким окажется окончательный итог этого противостояния?

Человек по имени Моисей и монотеизм

I. Моисей-египтянин

Усомниться в национальности человека, признанного величайшим из ее сыновей, – совсем не то дело, за которое берешься охотно или не задумываясь, тем более если и сам к этой национальности принадлежишь. Однако ничей пример не подвигнет меня пренебречь истиной ради пресловутых национальных интересов, а кроме того, от прояснения реальной ситуации следует ожидать некоторого улучшения нашего воззрения в целом.

Человек по имени Моисей, ставший освободителем, законодателем и вероучителем еврейского народа, жил в столь отдаленные времена, что невозможно обойтись без предварительного вопроса: историческая это личность или порождение легенды? Если он существовал реально, то это имело место в XIII, а возможно и в XIV веке до нашего летоисчисления. У нас нет никаких других сведений о нем, кроме полученных из священных книг и письменно изложенных еврейских преданий. Хотя из-за этого не удается достичь окончательного решения вопроса, подавляющее большинство историков высказывается в пользу того, что Моисей действительно существовал, как и связанный с ним Исход из Египта фактически имел место. Есть весомые основания утверждать, что без принятия этой предпосылки стала бы непонятной вся последующая история народа израильского. Правда, сегодняшняя наука вообще гораздо осмотрительнее и бережнее обращается с преданиями, чем в начальную пору критической историографии.

Первое, что нас заинтересовало в личности Моисея, это его имя, звучащее по-древнееврейски как Моше. Правомерно задать вопрос: откуда оно родом и что означает? Как известно, ответ находится уже в книге Исход, гл. II. Там сообщается, что египетская принцесса, спасшая брошенного в Нил мальчонку, дала ему это имя с таким этимологическим пояснением: я ведь извлекла его из воды. Этого объяснения, однако, недостаточно. Библейское толкование имени «Извлеченный из воды» (рассуждает некий автор в «Еврейском словаре»[37]) основано на народной этимологии, не согласующейся даже с активной формой древнееврейского языка (в крайнем случае «Моше» может означать «Извлекатель»). Это сомнение могут усилить два дополнительных довода: во-первых, крайне неразумно приписывать египетской принцессе, что она придумала имя на основе иврита, а во-вторых, вполне возможно, что воды, из которых был извлечен ребенок, вовсе не были водами Нила.

Зато издавна и с самых разных сторон высказывается предположение, что имя Моисей вышло из сокровищницы египетского языка. Чтобы не цитировать кучу авторов, придерживавшихся подобного мнения, приведу в переводе соответствующее место из новой книги Дж. Брестеда[38], автора признанной авторитетной «History of Egypt» (1906): «Примечательно, что его (этого вождя) имя – Мозес – египетское. Простое египетское слово „мозе“ означает „ребенок“ и представляет собой сокращение более полных форм имени; так, например, Амон-мозе, то есть сын „Амона“, или Птах-мозе – „сын Птаха“. В свою очередь, эти имена являются опять же сокращением более пространных полных имен: „Амон (подарил) сына“ или „Птах (подарил) сына“. Вскоре слово „сын“ стало удобной заменой более длинных полных имен, а часть имени „мозе“ стали нередко находить на египетских памятниках. Видимо, отец Моисея дал сыну имя, соединенное с именами Птаха или Амона, а в повседневной жизни имя бога мало-помалу выходило из употребления, пока мальчика не стали называть просто „Мозе“ (Буква „с“ в конце имени Мозес появилась из греческого перевода Ветхого Завета. Она не из древнееврейского языка, в котором имя произносится как „Моше“)». Я воспроизвел цитату дословно и вовсе не готов нести ответственность за ее детали. Я также слегка удивлен тем, что в своем перечне Брестед совсем не упоминает аналогичные заимствования божьих имен, обнаруженные в списке имен египетских фараонов, такие как Ах-мозе, Тот-мозе (Тотмес) или Ра-мозе (Рамзес).

В таком случае следовало ожидать, что кто-нибудь из множества ученых, признавших имя Моисей египетским, сделает вывод или, по крайней мере, допустит возможность, что обладатель египетского имени и сам был египтянином. В нынешние времена мы не колеблясь позволяем себе подобный вывод, хотя сегодня человек носит не одно, а два имени – родовое и личное, пусть и теперь не исключено изменение имен или их приспособление к новым условиям. В таком случае мы нисколько не удивляемся, находя этому подтверждение, когда писатель Шамиссо – француз по происхождению, а Наполеон Бонапарт, наоборот, итальянец, или что Бенджамин Дизраэли и в самом деле итальянский еврей, как можно было предположить по его фамилии. Для архаичных и давних времен такое заключение от имени к национальной принадлежности видится гораздо более надежным, собственно говоря, не вызывающим сомнений. При всем том, насколько мне известно, в случае с Моисеем к такому выводу не пришел ни