— Я читала дневник твоего дедушки, — сказала я. — Он восхитителен, Джек. Ты никогда не думал о том, чтобы опубликовать его?

— Думаю. Однажды я решил обсудить это с папой, но он сказал, что никому не будет интересно читать дневник какого-то неизвестного о послевоенной Европе.

— Почему бы и нет? Думаю, каждый увидит в этом ценность.

— Я тоже так думал. Больше всего я боюсь, что не смогу написать так, чтобы книга соответствовала его стилю. Он намного лучше меня.

— Сомневаюсь в этом. Но где он научился так хорошо писать?

— Ты имеешь в виду то, что он был обычным фермером в деревенском Вермонте? Не знаю. Я думал об этом. Его отец был ветеринаром. У них дома было много книг. А его мать работала акушеркой. Он читал преимущественно классику. Овидия и Софокла. Скрывал свою эрудицию, хотя был очень умным. Вермонтские вечера могут быть довольно длинными, особенно если ты фермер и у тебя почти нет работы зимой. Он любил читать у огня или дровяной печи. Однажды я видел, как он разговаривает с профессором литературы в Вермонтском университете, и этот профессор изменился в лице, поняв, как много знает мой дед. Он был невероятным человеком.

— Тебе очень повезло, что дневник достался именно тебе. Твои мама с папой читали его?

— Не так, как читал я. Или, точнее, читаю. Не думаю, что мой папа знал, что с ним делать. Эта книжка беспокоила его. Мне кажется, он думал, что этот дневник доказывал, что дедушка был недоволен своей жизнью на ферме… Что он способен на большее, но ему пришлось посвятить жизнь Вермонту. Думаю, мой папа воспринимал этот дневник как предупреждение. Но это лишь мои догадки.

Какое-то время мы молчали. Джек продолжил свою трапезу в том же темпе. Время от времени он останавливался, чтобы посмотреть, как его организм реагирует на еду.

— Так ты знал, что Констанция хочет поехать в Австралию с Рафом? — спросила я в одну из таких пауз. — Она думает поехать к нему, вместо того чтобы возвращаться домой. Хотя бы ненадолго.

— Я знаю, что он от нее без ума.

Я посмотрела на него. Наши взгляды встретились.

— А ты без ума от меня. Вот что нужно было сказать, Джек.

— А я без ума от тебя.

— Слишком поздно. Это не считается, когда я показала тебе суфлерскую карточку.

— Нет, я правда схожу от тебя с ума. Но меня всегда удивляла эта фраза. Разве это можно назвать комплиментом? Кому нужно, чтобы люди от них сходили с ума?

— Думаю, это идиоматическое выражение.

— Но что если они и правда сойдут с ума? Разве это хорошо? Разве маньяк не без ума от того, кого он любит? Мне кажется, нельзя говорить, что ты без ума от кого-то, только если ты не подлинный маньяк. А если да, то конечно. Тем более я не думаю, что это корректно — говорить «схожу с ума». Так ты высмеиваешь тех, кто действительно не в своем уме.

— Ты странный, Джек.

— Мне уже лучше. Думаю, нам стоит попробовать прогуляться, — сказал он. — Если ты хочешь.

— Ты точно нормально себя чувствуешь?

— Конечно.

— Уверен? Ты все еще немного бледен.

— Все хорошо, — наигранно эротично сказал Джек.

Он схватил меня и прижал к себе.

34

На следующий день Джек и Раф куда-то исчезли. Чтобы мы не переживали, они сказали лишь, что вернутся к обеду.

Мы с Констанцией отправились в Нотр-Дам.

Мы были там в прошлый раз, но для Констанции, которая изучала жития святых, Норт-Дам был живым и дышащим, полным секретов. К этому делу у нее был систематический подход: мы долго сидели у здания и рассматривали все вокруг. Естественно, она наизусть знала историю собора. Его начали строить еще в 1163-м, а в целом на постройку ушло целое столетие. В нем прошло несколько сотен важнейших политических и религиозных событий. Он находится на Isle de la Cite, или острове Сите. После Первой и Второй мировых войн там пели te deum, христианский гимн под названием «Тебя, Бога, хвалим». Но для Констанции все это было лишь прошлым.

Она пришла, чтобы увидеть Марию.

Она была одержима ею. Из всех святых Марию она любила больше всего, а в Нотр-Даме — матерь божья — было аж тридцать семь статуй Девы Марии. Но вершиной всех одержимостей Констанции стала статуя Богородицы с младенцем Христом на трюмо у главных ворот собора. Саму статую привезли из часовни Сент-Эньянского монастыря каноников, и она заменила Деву XIII века, которую снесли в 1793 году.

— Вот она, — сказала Констанция, когда мы наконец вошли в здание и остановились напротив статуи. Она взяла меня под руку и всплакнула. — Это алтарь Девы. Его построили еще в XII веке… Но статую на алтаре меняли. Regardez! Пока не остановишься и не рассмотришь, она не кажется такой уж знаменательной. Видишь? Она — молодая мать, Хезер. Именно это мне в ней нравится. Она — молодая женщина, которую попросили выносить в утробе и на руках нечто божественное. Больше всего я восхищаюсь ее неоднозначностью. Видишь, она очарована ребенком… Смотри… Он играет с брошью у нее на накидке и смотрит не совсем на нее… И она подала бедро немного вбок. Мне нравятся женские бедра, особенно когда они слегка выпячены… Понимаешь? Она выпятила его, чтобы было удобнее держать дитя, которое однажды спасет весь мир, хотя пока лишь мирно сидит у нее на руках. Но за всем этим величием кроется скромная робкая женщина… И ее любимое дитя. Именно поэтому эта статуя поражает меня. Я столько раз читала о ней, и теперь, увидев ее своими глазами… Понимаешь, она видела столько изменений. Люди обращались в веру, лишь взглянув на Богородицу. Знаю, знаю, я и сама не особо верю во все это, но, Хезер, я верю в человеческую необходимость верить, и эта статуя воплощает все сказанное ранее…

Я любила Констанцию. Любила ее так, как любила целый мир.

Ближе к вечеру Джек отвел меня в номер и завалил в постель.

Двери балкона были открыты, и парижское солнце наполняло теплом часть комнаты. Он клал виноградинки мне в рот и целовал меня — было смешно, глупо и невероятно страстно. Наши тела двигались в унисон. Иногда он был груб, словно ему пришлось отказаться от чего-то ради меня, словно какая-то часть его тела состояла из ДНК рыбы и морской воды, которая требует свободы и независимости. А я думала о Деве Марии — как ни абсурдно, — неожиданной беременности и Христе у нее на руках. Все перемешалось: великолепное тело Джека, его таинственное дневное исчезновение, солнце, тепло этого дня, запах Парижа, грязный и удушливый от усталости и людской суеты, а я просто отдалась ему, впустила его в себя, открылась ему, уже не различая грани между нами.

Немного позже я легла рядом, положив голову ему на плечо. Джек медленно и спокойно щекотал мою спину стебельком фиалки, которую купил у торговки незабудками для военного фонда. Он калякал маленькие рисунки на моей спине, и наше дыхание слилось воедино.

Я просто лежала рядом, и наши тела остывали вместе.