Ночью было чуть легче. Атак не было, летали над плацдармом «ушки», сбрасывали боеприпасы и продукты. Гельмана, вышедшего по надобности, чуть не убило мешком с автоматными патронами. Ругался он смешно.

Марина точно помнила, что иногда смеялась. Картавости фельдшера, невеселым шуткам приходящих в сознание бойцов. Нужно было смеяться. Иногда, когда никто не видит, молилась. Нет, в бога Шведова, конечно, не верила. Просто просила катера прийти этой ночью, снаряды и бомбы лететь мимо, немцам всем утопнуть, а старшине, что ватные штаны всучил, — быть живу.

Катеров, можно сказать, не было. Говорили, что немецких судов в проливе много: из Севастополя и Феодосии пришли. Но Большой плацдарм за Керчью жил, там наши держались крепко, готовили наступление, а значит, здесь, на этой полосе в два километра длиной, остатки гвардейцев, стрелков и бойцов морской пехоты не зря за землю цеплялись. Оттянули, отвлекли, обманули фрицев…

Лично сержант Шведова никого не отвлекала, не обманывала. Снова бинтовала, снова поила, снова ковыряла лопатой землю, прикрывая мертвых. Научилась в два движения вскрывать банки консервов. Банка на двоих живых в сутки. Сухари: когда горсть, когда чуть больше. Вобла из авиамешков. Иногда сахар. Но кушать, вообще-то, не хотелось. Ни умирающим, ни Марине. Наверное, по-настоящему оголодать не успела. Вот Гельман ворчал, говорил, что это не банки дают, а наперстки местечковые. Ну, он на плацдарме со 2 ноября сидел. Целая жизнь.

Жизнь шла. Дрались за противотанковый ров, за школу, за развалины коммуны «Инициатива», отбивали немецкие самоходки, брали пленных, сигналили штурмовикам, сбрасывающим припасы. Рассказывали о свихнувшихся бойцах, что самовольно растаскивают продукты. Двоих расстреляли — Гладков приказал. Понятно, не только те двое таскали, но теперь опомнятся. О боях на море говорили — наши катера пытались прорваться к плацдарму, как только позволяла погода. Работала артиллерия из-за залива, носились над головой штурмовики, стреляли по фрицам, сбрасывали грузы. Бесились стянутые немцами чуть ли не со всего Крыма зенитки. Сбивали наших, наши истребители валили «юнкерсов». Считалось это вроде как затишьем. Наши за Керчью пытались атаковать, но далеко не пробились. Немцы и мамалыжники тоже силы копили.

Марине предлагали поменять ватные штаны на пару «довоенных, хорошо обношенных тельников», обещали, что и без штанов не дадут замерзнуть. Зубоскалили, конечно, дураки. Марина обещала поменять, но только на «послевоенный тельник».

Дни шли, и счет им вести незачем было…

В 6 часов утра 4 декабря враг открыл ураганный огонь по плацдарму. Чуть позже налетела авиация. Началась ликвидация Эльтигенского плацдарма…

…Приток раненых не слишком усилился — чаще их тащили к круче у бывшей пристани, где был санбат и хоть какие-то доктора, да и ближе туда нести было. На северном фланге плацдарма, где втиснулся в землю Подвал, враг нажимал слабо, зато с юга румыны и немецкие танки пробивались упорно. Днем самоходки уже прорвались сквозь траншеи 335-го полка, но наши смогли прижать и остановить пехоту. «Штуги» возвращались, пытаясь поднять румын, но не выходило. Держалась высота 57,6, била румынам во фланг…

В центре, в направлении «на колхоз», атаковали самоходки с десантом, но наши там держались крепче, хотя за крайние дома мамалыжники все же зацепились.

— Пойду, пловерю, — сказал Гельман, напихал в подсумки обоймы, которые из-за тяжести не таскал, выкопал в углу из-под тряпья каску и ушел в траншеи.

Марина осталась за старшую. Вскипятили вместе с Ефимовной воды, вытащили наружу старшину умершего. Немцы били люто — хором завывали шестиствольные минометы-«ишаки», земля непрерывно дрожала. В воронках под яблонями земля осела — пришлось вновь засыпать вылезшие сапоги и головы, лишь плащ-палатками и пилотками прикрытые. У Ленки Беленькой рука высунулась — не везло девчонке. И письма не дождалась, и бомба та случайная не вовремя упала, да и сейчас мертвенькой покою нет. Присыпали подругу. С четверенек подняться было нельзя — осколки с яблонь последние ветви срезали, по камням осыпавшегося забора пули так и щелкали. Марина сказала:

— Наверное, мне тоже надо. В траншею. Что здесь сидеть?

— Сиди уж. Ты що, ворошиловский стрелок? Там обойдутся, а тут без нас никак. Заволнуются калеченые…

В Подвале действительно было дурно. От близких разрывов оседала земля, шатались камни пробитого свода. Стонал морячок с развороченным животом — не было ему облегчения, отмучиться никак не мог. В эти стоны ввинчивался рев штурмовиков — заходили снова и снова, проскакивая дым, пускали бледные стрелы «эрэсов». Казалось, вот-вот и в Подвал угодят.

Где-то в середине дня стало чуть тише, немцы с мамалыжниками подвыдохлись, да и с Тамани наша артиллерия не так активно била — видимо, снаряды берегла.

Уже в сумерках румыны еще чуть продвинулись. Говорили, специальные какие-то мамалыжники — «горные стрелки». Что ж им, скотам, в своих горах не сиделось?

Пришел Гельман. Живой. Поставил винтовку:

— Одного точно свалил. Да, не зля ходил. К нам штаб дивизии пелеходит.

Действительно, КП дивизии, каким-то чудом не разбомбленный в своем бункере днем, перебрался в блиндаж морского батальона. Это близко. Значит, сюда немцев точно не пустят.

Ночью было легче. Снова жужжали «кукурузники», сбрасывали патроны и мины. Саперы тащили противотанковые «блины» прямиком к центральному «наколхозному» направлению. Говорили, что комдив контратаку готовит. Тогда Марина впервые услышала о прорыве. Не верилось.

На море опять дрались — тарахтели пушечные автоматы, мелькали едва видимые трассеры, потом включилась немецкая артиллерия. Тонул метрах в двухстах от берега наш тральщик, горел понтон[74]…

Один из катеров все-таки прорвался. Разгружали боеприпасы. Марина не знала, как о катере прослышали, но все, кто был в сознании, зашевелились, застонали. Кто шевелиться не мог, просто смотрел. Ефимовна с кружкой ходила, поила, ворчала — «терпите, не ворохайтеся, никого не забудут». Сержант Шведова врать не могла — у берега раненых куда больше, чем в Подвале. В эту ночь всех точно не заберут…

Не слишком милосердна была санинструктор Шведова. Уж уродилась такая. Эгоистка и дура. Людей бы утешить, а ведь ни о чем не думалась, кроме того, что на севере, за Керчью, все замолкло. Утром и там жутко громыхало — атаковала со своего плацдарма Приморская армия. Но не пробилась.

Ушел катер с ранеными[75]. И о Большой земле напоминали лишь урчащие во тьме, а то и скользящие с выключенными двигателями бипланы. Падали из беззвездной тьмы посылки с консервами и патронами…