— Кто? — спросил Потехин.

— Он убил германского посла, — ответил за меня Вальтер. — Восемнадцать лет. В восемнадцатом году. Хороший был парень, мой стиль. Как он это сделал?

— Убил посла?

— Нет, спас жизнь твоей бабушке, — Вальтер вытащил из внутреннего кармана пиджака бутылку водки, свинтил крышку, сделал большой глоток, передал бутылку Потехину. Потехин отпил, передавая бутылку мне, посмотрел на Вальтера с уважением.

— Деда арестовали как активного эсера, готовили большой процесс, большевики хотели зачистить поле. Бабушка была беременна Львом, братом матери, которой тогда еще и в проекте не было, дочь старшая, Майя, болела, денег не было совершенно, ни на лекарства, ни на еду, она шла на свидание с дедом, — я отхлебнул, водка была как вода, — декабрь, холод, метель, и тут останавливается лихач, а там сидят Блюмкин и какая-то шикарная баба, и Блюмкин говорит: «Софа! Куда ты идешь с маленьким ребенком в такую погоду?»

— Интересно — как он ее узнал? — спросил Потехин.

— То есть?

— Ну, зима, пальто или шуба, платок и тому подобное, — он взял у меня бутылку, сделал несколько глотков, отдал бутылку Вальтеру. — Этот Блюмкин едет с бабой в лихаче… Странно…

— Такое бывает, — Вальтер критически осмотрел остаток водки, запрокинул бутылку так, что саданул донышком по потолку салона. — Этот Блюмкин был профессионал. Он одним глазом смотрел на бабу, другим по сторонам. Но шутки в сторону — откуда они были знакомы?

— Идите вы на хер! Не буду ничего рассказывать!

— Не обижайся, майн веттер[7]! Семейные предания — самое дорогое, что есть у нас, они очень часто обрастают самыми немыслимыми подробностями, но в сердцевине своей они несут правду. Так откуда они друг друга знали?

— Они познакомились в Киеве. Дед приехал туда после убийства Эйхгорна, у него было задание убить Деникина, познакомился с бабушкой, спас ее от погромщиков, а Блюмкин, перебежавший к большевикам, требовал отдать эсеровский динамит, а когда дед, Каховская и их руководитель Ривкин отказались, предлагал взорвать киевский оперный театр вместе с Деникиным и со всеми прочими…

Вальтер сунул мне бутылку.

— Допивай! — сказал он. — Вот! Я же говорю — хороший парень. Стиль XXI века. Сразу — весь театр. Взорвали бы — история пошла по-другому. Больше надо было взрывать. История бы не шарахалась из стороны в сторону…

Я допил. Вальтер забрал бутылку, открыл дверцу, поставил бутылку на асфальт, достал другую.

— Я начинаю сомневаться, что ты немец, — сказал Потехин.

— Я сам в этом сомневаюсь, — Вальтер посмотрел на меня: — Чувствую, в Киеве было интересно. Мы еще вернемся к этому вопросу, но пока о спасении твоей бабушки, — его глаза начали косить, на кончике носа висела маленькая мутная капелька. — Битте!

— Бабушка сказала Блюмкину, что происходит, что жрать нечего, что муж на Лубянке, и Блюмкин дал ей такую трубочку, в банковской бумаге с печатью, там были золотые монетки, новенькие червонцы, сказал, что получил деньги на экспедицию в Гималаи, обещал помочь, сказал, что поговорит с Бердниковым, видным чекистом, бывшим эсером, который должен был знать деда… — В каком году это было?

— Кажется, в двадцать третьем, в декабре…

— И?

— Что «и»?

— Поговорил? С этим Бердниковым.

— Деда выпустили. Без предъявления обвинения. А кого-то тогда даже расстреляли, из эсеров. Это у них была разминка…

Мы неожиданно тронулись с места. Меня сначала отбросило назад, потом качнуло вперед.

— Держаться! — громко сказал Вальтер. — Держаться, камрады!..

…Вальтер, как признался мне в обезьяннике Потехин, еще на поминках сказал, что хочет пройтись по Красной площади, хочет взглянуть на Мавзолей. Наша троица — сильно седеющий — я, с залысинами и тонзурой — Потехин, морщинистый, загорелый, как яхтсмен, кадыкастый — Вальтер — не возбуждала подозрений. Темные костюмы. Солидные люди. Несмотря на нарастающую паранойю, на Беслан, Норд-Ост, взрывы в метро, несмотря на распространяющийся страх, было видно, что мы абсолютно безобидны. Мы не были даже особенно пьяны. Водка нас не брала. Но лишь только мы оказались на Красной площади, Вальтер как-то напрягся, его походка стала деревянной, он шел, словно внутри него стержень, он замолчал, напротив Мавзолея остановился, упал на колени и заплакал. Зарыдал. Слезы потекли ручьем.

— Прости нас, прости! — сказал Вальтер. — Мы просрали твое дело! Прости! Битте! Entschuldige bitte![8]

Мы с Потехиным онемели. Потом попытались Вальтера поднять: мол, духота, жара, плохо с сердцем. Какие-то в штатском, только что казавшиеся то ли праздными туристами, то ли шедшими по своим делам через Красную площадь простыми москвичами, несколько мужчин и даже одна невысокая, мускулистая женщина, подскочили к нам, двое подняли Вальтера на ноги, другие схватили нас с Потехиным за руки — мускулистая женщина схватила меня за левую руку, от нее плотно пахло дезодорантом, она смотрела мне в лицо, но не в глаза, в середину лба, — обхлопали по карманам и быстро потащили прочь.

— Спокойно, — повторяла женщина. — Спокойно! Не волнуйтесь! Не нервничайте!

— Я… Я не нервничаю, — только и успевал отвечать я, а нас уже тащили по Ильинке, мы оказались в отделении, милицейский прапорщик, заперев за нами решетку, зевнул, сдвинул фуражку на затылок, почесал переносицу, зевнул еще раз.

— Документики! Кладем сюда! — он кивнул на свою широкую ладонь и для наглядности пошевелил короткими пальцами. — И все из карманов достаем. Сами! Курево можете оставить, но курить запрещено.

Мы с Потехиным достали паспорта. У Потехина был только паспорт, у меня, помимо него, ключи от дома, кошелек. Вальтер уже сидел на лавке, упершись локтями в колени, подперев кулаками подбородок.

— Вам, гражданин, особое приглашение нужно? — спросил у него прапорщик.

— Нихт ферштейн, камрад! — ответил Вальтер. — Нихт ферштейн![9]

Первого марта освободили де Ласси: «Прощайте, Каморович! Не поминайте лихом!» — крикнул тот, поднимаясь из полуподвала на первый этаж. Второго, после утренней каши, уголовные из «зверинца» начали трясти решетку: «Открывай! Открывай!» Надзиратель сказал через кормушку, что уже два дня как из третьего корпуса, корпуса политических, освободили шестьдесят шесть заключенных.

— А как же я? — спросил Андрей.

— Лихтен этот штат против освобождения уголовных. Его превосходительство были с этим согласны, но теперь отбыли. Вас включили в уголовный список. Лихтенштадт составлял. Вместе со зверинцем. Он уполномоченный по освобождению, сидит в кабинете его превосходительства, товарищ нового министра привез бумагу. Политических освободят, уголовных переведут…