Я собрал свои бумаги и вышел из автомобиля. Раздался голос: «Нет никакой необходимости запирать его здесь», и я увидел человека в вечернем костюме, стоявшего на широких ступенях главного входа. Свет светил ему в спину, но я узнал Джорджа.

Он взял мое пальто и бумаги и, оставив их в приемной комнате, проводил меня в бар. Он был переполнен мужчинами в вечерних костюмах, было и несколько женщин, носивших длинные вечерние наряды и драгоценности, которые были подобраны по цвету их глаз. Бар располагался в величественной, облицованной деревянными панелями комнате, и Джордж сказал мне, что Брамсхилл-Хаус некогда был помещичьим замком. Большая его часть была построена в начале семнадцатого столетия, и на стенах соседней комнаты висели гобелены, выполненные по эскизам Рубенса[142].

Он взял виски и сушеный имбирь, а я заказал джин с тоником. Мы, казалось, много смеялись и улыбались, и, хотя, возможно, это частично было следствием нервозности, оба испытывали неподдельное удовольствие от новой встречи. Он спросил меня о других членах экипажа. Я ответил, что должен был встретиться еще с Лесом, но следы Дига, Пола и Рея пока найти не удалось.

После нескольких стаканчиков мы вошли в длинный банкетный зал, где должен был состояться обед. Там, должно быть, находилось приблизительно двести пятьдесят человек, зал был ярко освещен, потому что киногруппа проводила документальную съемку этого приема. Джордж представил меня множеству мужчин за нашим столом, по большей части тридцатилетним, и мы стояли, ожидая прибытия почетных гостей. Появившись, они смущенно прошли перед оператором с камерой, который двигался перед ними спиной назад.

Молитва была краткой – «Благодарим Бога за хорошую еду и здоровое товарищество», – и мы сели. Джордж налил два бокала белого вина из бутылки, стоявшей перед нами.

Его первое воспоминание было таким, что я не только забыл его, но и был не способен оживить в памяти даже после того, как он рассказал мне о нем. Джордж не поверил мне:

– Разве ты не помнишь, как я застрял в туалете?

Я сказал, что нет.

– Я встал, и он [стульчак] поднялся вместе со мной. Я думаю, что он просто примерз ко мне. А затем все это разлилось. Мы договорились сказать, что все это дерьмо стало следствием необходимости выполнить энергичные маневры уклонения.

И при этом я еще не помнил его тряпичную куклу. Он сказал, что он брал ее в каждый вылет вместе с бюстгальтером и парой панталон.

– Диг не летел, если у меня с собой на борту не было моей тряпичной куклы, – произнес он. – Разве ты не помнишь, что однажды мы вернулись с полпути к стоянке, потому что я забыл ее взять?

Мы говорили непринужденно; не было никаких неловких моментов или смущенных пауз, и я нашел, что его мировоззрение и внешний вид изменились несильно. Джордж рассказал мне, что после того, как мы, как экипаж, разделились, он был направлен на авиабазу около Плимута, где занимался управлением полетами. Через два месяца после демобилизации он поступил на службу в полицию, и с тех пор его жизнь была изнурительным, тяжелейшим трудом, и, постепенно продвигаясь по службе, он в прошлом году добился крупного повышения, получив звание инспектора. Он все еще был женат на Розе, его сыну было двадцать два года, и он также был женат. Больше у него детей не было.

Свой первый полет после окончания войны он совершил пять лет назад, когда его послали на курсы полицейских воздушных наблюдателей. Он сказал, что сначала боялся, потому что за штурвалом был не Диг. Он не хотел летать с кем-либо еще и в свое время отверг возможность остаться в наземной службе RAF. «Единственная служба, – объяснил он, – это летная служба».

После обеда мы пошли в приемную комнату, где был бар, взяли виски и сели за стол. Я спросил, не изменили ли боевые вылеты как-то его нрав или характер.

Он подумал и сказал:

– Когда ты их выполнял, то видел, как гибнет много людей. Было потеряно множество друзей. Это заставляло тебя расти. Из прежнего мальчика ты становишься мужчиной. И было товарищество, замечательное чувство товарищества.

– Я полагаю, что это было то ощущение, которое заставило тебя пойти в полицию?

– Несомненно.

Он сказал, что часто испытывал страх.

– Это был своего рода восторженный страх. Вы ничего не чувствуете почти до самой цели, видите разрывы зенитных снарядов, все взрывы вокруг. Вы стоите в астрокуполе и ощущаете возбуждение. И думаете, что будет сбит кто-то рядом, но не вы. Вы смотрите вокруг, возвращаетесь обратно и садитесь на свое место, затем встаете, чтобы снова посмотреть вокруг. Я необыкновенно верил в Дига. Великолепный пилот.

Я сказал, что война, кажется, не оставила на нем никаких следов, и упомянул о язве Пола и болях в желудке Гарри, которые тот приписывал консервированному мясу и картофелю.

– У меня была язва, которая в прошлом году открылась, – произнес он. – Я почти умер и был спасен лишь переливанием крови в санитарной машине.

Но он не знал причину возникновения язвы. Возможно, это произошло из-за «ненормированной полицейской работы».

Я спросил, как ему все прошедшее видится теперь.

– Вы забываете тягостные моменты, – ответил он, – а помните лишь то время, когда вся грязная работа была закончена и вы идете в паб, чтобы выпить... Ты помнишь ром, который мы обычно пили из оловянных кружек в комнате для инструктажей?

– Еще есть какие-нибудь особые воспоминания, Джордж?

– Самые яркие – та авария на «Стирлинге». Она и налет на Виттен. Я был в астрокуполе и видел «Ланкастер» позади нас, когда он получил попадание. Он взорвался. Большой огненный шар. Дым. Шар пламени.

– Как ты объясняешь легкое расставание экипажа?

– Я часто спрашивал себя об этом, Майк. Я не могу объяснить это. В одну минуту мы все были вместе, а в следующую минуту разошлись. Я думаю, что мы расставались, не понимая, что все закончилось. И мы всегда говорили о будущих встречах, но никто никогда этого так и не сделал. Ты не знаешь, какой я испытал трепет, когда получил твое письмо.

– Я думаю, что все мы немного пресытились. Мы слишком долго были близки.

– Может быть. Я не могу понять, почему Диг никогда не ответил. Я писал ему.

– Я помню тебя, – возможно, ты не согласишься, – бывшего от радости на седьмом небе в одну минуту и уже вскоре после этого пребывающего в депрессии. Ты, казалось, был эмоционально неустойчивым, но, возможно, я не прав.

– Нет. Но я знаю, что ты имеешь в виду. Это было, когда Диг начал меньше видеться с нами. Он получил офицерское звание и должен был оставаться с себе подобными. Таков был порядок. Но я чувствовал, что мы отдалялись. Он надевал форму сержанта и приходил в нашу столовую, но это было не то же самое, что раньше. Мы видели его все меньше и меньше. Мне больше всего нравилось, когда мы все были вместе. В конце, когда он стал командиром звена, мы практически не видели его вне вылетов.