плохо, был сильно простужен и, сидя на диване, кутался в шинель. В это время появился Сверчков, увидел князя и пришел в восторг. Он сказал, что приедет через полчаса, и моментально исчез. Не прошло и получаса, как Сверчков вновь вошел в кабинет, а слуга внес за ним мольберт, холст и ящик с красками. Голицын был в недоумении, и тогда Сверчков ему сказал: «Пока вы сидите на диване, больны, кутаетесь в шинель и имеете такой вид, словно едете в сорокаградусный мороз, я вас напишу в санях на тройке, ибо когда же еще в другой раз дождусь, чтобы вы так долго согласились позировать!» Голицын смеялся от души, велел принести фуражку, нахлобучил ее на самые уши и так, греясь и беседуя со Сверчковым, просидел все время, пока художник писал свой этюд. Через несколько дней Сверчков принес законченную картину: фигура князя была схвачена очень верно. Эта картина хранилась у Воейковых до самых последних дней.

Перехожу теперь к тем впечатлениям, которые я вынес из посещения Лопандинского завода. Станция Комаричи, от которой до Лопандинского хутора всего несколько верст, расположена на Московско-Киево-Воронежской железной дороге. Само же имение находится в Севском уезде Орловской губернии. Почти весь Севский уезд занимали в свое время латифундии Голицына и Брасовское имение наследника цесаревича. Местность там весьма живописна, изобилует лесом и хорошими, но чересчур влажными лугами. Однако прирожденная сухость голицынских лошадей была так велика, что это нисколько не отражалось на них, и сырых лошадей среди голицынского материала не было.

В Лопандино я приехал из Киева и заранее о своем приезде не предупредил. Киевский поезд приходил в Комаричи после пяти часов вечера, так что на хутор к Воейкову я попал в начале седьмого часа. Со словом «хутор» обычно связано представление о небольшом хозяйстве, но Лопандино напоминало самое большое и благоустроенное имение. Внушительные здания конного завода, главная контора, масса построек, сады, сахарный завод, много служб, почта, телефон, телеграф – словом, Лопандино было центром грандиозного имения. Все было поставлено на широкую ногу, везде жизнь била ключом.

Я велел моему вознице подъехать к конторе. Здесь молодой парень принял мои вещи, а конторщик сказал, что Александр Николаевич с супругой находятся в данный момент с главноуправляющим Коржавиным на постройке нового дома. Я просил провести меня туда, что и было немедленно исполнено. Дом был в лесах – возводился второй этаж, и мне не составило труда увидеть военного в свитской форме и с палкой в руках, обходившего стройку в сопровождении средних лет господина довольно неприятной наружности, это был Коржавин. Я поднялся на леса, мы встретились с Воейковым; я был в военной форме, и мы отдали друг другу честь. Воейков был небольшого роста, с рыжеватой подстриженной бородкой, тонкими чертами лица и вечно сощуренными глазами. Александр Николаевич выразил живейшую радость видеть меня в Лопандине, сказал, что он поклонник моего таланта и всегда с удовольствием читает мои статьи. Словом, я был принят не только любезно, но даже сердечно. «Жена будет очень рада с вами познакомиться, – несколько раз заметил Воейков. – Мы очень рады показывать завод знатокам и настоящим любителям». Затем Воейков предложил мне направиться вместе с ним в конюшни. Коржавин откланялся – по-видимому, лошади его совершенно не интересовали. Воейков сделал ему распоряжение позвонить Марии Владимировне, предупредить о моем приезде и извиниться, что мы несколько запоздаем к чаю.

Конюшни и постройки конного завода в Лопандине были старинные, возведенные еще при отце князя, во времена донаполеоновские. Эти конюшни напоминали скорее крепость: они были громадны и мрачны. Манеж был очень большой, в два света и с хорами – там, по-видимому, в старину во время выводок гремела музыка. Все в этих конюшнях было необыкновенно прочно и капитально, но как-то угрюмо. Бегового круга при заводе не было, и наездник завода вот уже много десятков лет довольствовался дистанцией. В прежних заводах «дистанцией» называлась прямая неподалеку от завода. В Лопандине дистанция была верстовая, находившаяся на лугу. Не только конный завод, но и все Лопандино было расположено в низкой, болотистой и едва ли здоровой местности. Вокруг простирались обширные луга и пастбища.

Лопандино. Фото 1950-х гг.

Мы обошли конюшни, посмотрели производителя. Я полюбовался превосходным пегим пробником: здесь по воейковской традиции отводили пегарей, которых, впрочем, держал и любил также и светлейший князь Голицын. Затем Воейков велел вывести верхового жеребца кровей завода своего деда, Василия Петровича. На этом жеребце Воейков служил в полку и очень гордился этой лошадью (следует заметить, что Воейков служил в Кавалергардском). Это был картинный жеребец, имевший массу достоинств, но и столько же недостатков.

После этого мы вышли на пригон. Уже вечерело. К нам медленно подходил табун рысистых маток, за которыми, очевидно, послали несколько ранее обычного времени. Я с большим любопытством всматривался в приближающихся кобыл, стараясь угадать, которая из них Соболина, которая Улыбка, которая Зорька. Я, конечно, знал по породе и заводской момент первого знакомства с ними особенно остро и радостно переживал. В капризной игре теней и солнца выступали поля, дома, лошади. Табун приближался медленно, и это служило верным показателем, что там много старых кобыл. Наконец они нас окружили, и мы с Воейковым оказались в самой сердцевине табуна. Кобылы стояли степенно, ласково протягивали к нам головы. Подсосные матки и заслуженные старухи-пенсионерки поражали своей величавостью. Можно было думать, что все эти внучки Непобедимого-Молодца и Павина сознают свое высокое происхождение, свое родство со столькими беговыми знаменитостями, свою личную славу. Никогда в жизни я больше не видал такого спокойного, степенного и величавого табуна. Здесь было много знаменитых старух и много замечательных кобыл, среди них Усожа, Улыбка, Тучка, Темь, Соболина, Ненаглядная, Метла и Зорька. Это была замечательная группа кобыл, совершенно в голицынском типе. Они производили не только однородное, но и чрезвычайно приятное впечатление своей костью, шириной, глубиной, сухостью и делом. Прирожденная грубоватость в матках меньше чувствовалась, что, конечно, понятно, так как кобылы всегда нежнее жеребцов. Зорька была лучшей, в этой замечательной старушке чувствовалась накопленная сила многих поколений и высокая породность. Не блеск, не изящество, не совершенство Полканов, а именно породность. Дочери и внучки этих замечательных кобыл уступали им во всем, под ними были жеребята от Колдуна 3-го, лошади недостойной и пустой. Здесь я наглядно сравнил матерей и дочек, дочек и их сосунков – и понял, что дни Лопандинского завода сочтены.

Воейков заметил, какое большое впечатление произвел на меня табун, и это, очевидно, было ему