В кабинет без стука ввалился плотный, запыхавшийся Семенов. Что-то такое Зиновьеву вспомнилось, что-то рассказанное в связи с одышкой Семенова. Кажется, жан­дармы при аресте в 1910-м его чуток помяли. Тогда-то и появилась у молодого и напористого Семенова одышка в легких и страшная ненависть в сердце. Так что неизвестно, от чего он больше задыхался. А с другой стороны, почему- то задумался Зиновьев, и в царской охранке без нужды не били, тем более жестоко. Может, и врали про него. Может, какая болезнь в нем сидит, и он вообще не жилец? Зиновь­ев подозрительно всмотрелся в молодое, но усталое и отеч­ное лицо Семенов.

— Здравствуй, чекист! Не обижаешься, что партия тебя спозаранку вызывает?

— А где партия? — Семенов со злой ухмылкой оглядел­ся, будто не понимает, о чем ему говорит вождь петроград­ских большевиков. Зиновьев сделал вид, что ерничанья не заметил. Не время было ссориться с чекистом. Общее было у них дело, общая и ответственность.

— Знаешь, — начал он издалека, — когда мы с Владими­ром Ильичем жили в Поронино... Это в Польше, — пояс­нил он, делая вид, что готов предположить, будто партиец с 1907 года не знает, где был товарищ Ленин, когда его чуть не посадили в тюрьму как австрийского шпиона.

— Да ну? — невозмутимо парировал Семенов. — Неужто в Польше?

— Да, точнее — в Царстве Польском.

— Царство-то Польское тогда России принадлежало, а товарища Ленина посадили как русского шпиона в той ча­сти Польши, что по разделу принадлежала Австрии, — на­ставительно произнес Семенов.

— Заморочил ты мне голову. Каким шпионом был Иль­ич! Какая в конце концов разница, чьим он был шпионом, главное, что...

— Главное, что... был?

— Нет, главное, что мы были вместе... И очень мне тогда нравилась Надежда Константиновна. Глаза такие светлые- светлые, большие и открытые. Кожица на лице белая-бе­лая. И сама такая стройная, но чуточку пышная. И коса вот досюда, — Зиновьев похлопал себя по ягодице.

—До задницы? — по-кавалерийски прямо уточнил Се­менов.

— В общем, длинная, — Зиновьев еще раз сделал вид, что не заметил бестактности чекиста. — Ильич всегда был с нею нежен и приветлив. Но, как мне кажется, страстной любви к ней не питал. Это ведь было после его знакомства с Инессой Арманд. Но, — я подчеркивая это, — но! Если бы с нею что-нибудь случилось, он был бы очень огорчен! Очень! Ты понял? И если бы она о чем-то очень сильно его попросила, он вряд ли отказал бы ей. В этом плане дружба мужа и жены, их долголетнее совместное проживание много значат. Люди становятся как близкие родственники. И, действуя через жену, можно многого добиться от му­жа! — Зиновьев назидательно наставил указательный палец на Семенова, одновременно проверив в зеркале, как смотрелся его жест («Всегда нужно думать о пластике, если хочешь стать хорошим оратором»). — Ты понял меня или нет?

— Если я тебя правильно понял, — продолжал ерничать Семенов, то ты решил стать любовником Надежды Кон­стантиновны и через нее воздействовать на Владимира Ильича с тем, чтобы стать вторым человеком в партии?

— А ты рисковый человек, чекист, — задумчиво прого­ворил Зиновьев. — Знаешь, как дорого такая шуточка мо­жет обойтись?

— Знаю. Но знаю и другое: в руководстве идет борьба за место второго человека в партии. Пока ты вроде бы второй. Но ведь и Бухарин не последний, и Каменев, и хитрый гру­зин того и гляди тихой сапой всех обскачет... Нет, дорогой мой товарищ, за второе место надо бороться уже сейчас. Ильич болен...

— И Дзержинский болен...

— Вот и я говорю, кто станет сегодня вторым, завтра может стать первым. Нам с тобой бок о бок надо держаться. Нормальный ход: первые люди в революционном Петрог­раде и первые люди в Советской России... Но, конечно, надо делать все путем, законно, чтобы хвост не впереди гривы...

— Ты мне эти сравнения брось, — хмуро сказал Зиновь­ев и прошелся по комнате, поскрипывая новыми хромовы­ми сапогами. — Я ведь тебя затем и позвал...

— Что, пора в Москву перебираться?

— Не ерничай. Москва победителей любит. В нашей с тобой биографии многое будет зависеть от того, как рас­крутим «Дело ПБО».

— Так ведь делаем, что можем. Набрали уже столько на­роду, что целую дивизию кронморяков и буржуев. Но ведь мешают работать! Ночью опять Самсонов из секретного отдела ВЧК звонил, а перед тем, как к тебе идти, задержал­ся, говорил с Артузовым. Одному нужно выслать дело Таланцева, другой вообще рекомендует отправить его в Москву.

— Этого нельзя ни в коем случае! Тогда все лавры по раскрытию заговора заберет себе Москва! — испугался Зи­новьев.

— Если бы только это! Закавыка-то в том, что у нас на арестованных ничего нет. Ну ничегошеньки. Я тебе точнее скажу, мы тут одни ни хрена не сделаем! И если Таланцева направить в Москву, а он там не станет «колоться», то, как ни странно, будет нам еще хуже. Потому как станет поня­то, что «дело» сфабриковано!

—А то они не знают?!

— Знают, но, садясь голой жопой на ежа, хотят получить приятственность. А так не бывает. Всем, и в ВЧК тоже, ясно, что «дело» мы «шьем», но они при этом хотят сделать так, чтобы «дело» мы «сшили», всю ответственность на себя взяли, а если какая-нибудь сраная международная об­щественность начнет брыкаться, то они не виноваты, это все, мол, петроградские чекисты наворотили...

— Вот и я говорю, — обиженно согласился Зиновьев. — Владимир Ильич требует создать «второй Кронштадт», а в то же время шлет напоминания, вносит коррективы. Вот, — Зиновьев протянул Семенову ленту телеграммы, — требует, чтобы вернули отцу Владимира Таланцева ве­щи, которые были изъяты у него при обыске после арес­та сына.

—Да пусть он засунет это барахло себе в профессорскую задницу. Подумаешь! По сравнению с тем, что берем у дру­гих недобитых буржуев, мы и взяли-то всего ничего: золотишко-серебришко, что у всех экспроприируем, да так кое-что, по мелочи. Кстати, портсигар серебряный, с ин­крустацией, и часы фирмы «Павел Буре» для тебя отло­жил, — Семенов с хитрым прищуром взглянул на Зиновье­ва. — Ну, да теперь придется отдать.

— Насчет часов ты хорошо придумал, — задержал его Зиновьев. — А то мои идут совсем паршиво. И починить не у кого, все сапожники и часовщики подались в комисса­ры, — тут Зиновьев почувствовал двусмысленность сказан­ного и добавил: — И правильно сделали! Вот построим ми­ровой социализм, тогда все вернутся к свои старым про­фессиям, и тогда от сапожников, портных и часовщиков отбою не будет. А пока уж придется перебиваться тем, что экспроприируем у буржуев и всякий контрреволюционной сволочи. Так что ты про это не забудь.

— Тут другой вопрос: то, что мы довезли до ЧК (на слове «довезли» Семенов сделал ударение), мы, конечно, отда­дим, хотя и с большим неудовольствием. Но ведь наши парни — не кисейные барышни, во время обысков и кон­фискаций они тоже могут кое-что взять. И как их нака­жешь? За пустяк — к стенке, как призывают нас некоторые чистоплюи? А где мне тогда надежных людей набирать? Думаешь, легко идут в ЧК? Совсем-то уж откровенных мерзавцев и уголовников брать неохота. А честному чело­веку тоже жить нужно. Они неделями без сна и отдыха, на скупом чекистском пайке, рубают головы гидре контр­революции, а я их за какое-нибудь паршивенькое колечко к стенке? Много я тогда наработаю по разоблачению за­говоров...