Из меня. Из той части каждого из нас, которая заставила меня замереть в восхищении, когда я впервые услышал Spem in alium Томаса Таллиса, и ощутить восторг тогда, в феврале, когда заходящее солнце окрасило вспаханное поле в ярко-розовый. Я верю, что именно это Авраам почувствовал на горе, а Эйнштейн – когда обнаружил, что E=mc2.

Это мгновение, краткое озарение, когда вселенная раскрывается и показывает нам нечто, и нас охватывает чувство порядка, который больше небес и всё еще находится за пределами понимания Хокинга. Оно не требует поклонения, но, как мне кажется, вознаграждает за разум, наблюдательность и пытливость. Я не думаю, что я нашел бога. Но, может быть, я видел, откуда боги берутся.

Вступительная лекция, прочитанная в Тринити-колледже в Дублине 4 ноября 2010 года

Мне нравится Тринити-колледж. Я надеюсь еще раз там побывать, хотя теперь у них всем заправляет кто-то новый. Профессор Дэвид Ллойд теперь заведует Университетом Южной Австралии, очень далеко от Дублина. Когда они предложили мне стать профессором, я спросил, не сошли ли они с ума.

Они ответили: «Мы же ирландцы».

Дамы и господа из университета, а также уважаемые гости.

К своему собственному удивлению, я обращаюсь к вам как ваш самый новый и самый сомнительный профессор. Совсем недавно я не мог даже написать слово «академик», а теперь стал одним из них.

Я приветствую вас как автор пресловутого Плоского мира, о котором больше тридцати лет пишет человек, сдавший только один экзамен А-уровня, и тот по журналистике, так что это не считается. Хотя, как ни странно, я порой натыкаюсь на свидетельства того, что создаю академиков. За годы я получил множество писем от благодарных родителей, рассказывающих, что их сын – обычно это бывает сын – не брал в руки книг, пока не наткнулся на Плоский мир. Тогда он начал читать, как сам дьявол, а теперь учится в университете. Я ужасно смущаюсь, но и радуюсь, когда профессора говорят мне, что стояли в очереди за моим автографом в девятнадцать лет. Смущен, рад и чувствую себя очень-очень старым.

Сегодняшний вечер может стать для всех нас интересным экспериментом, потому что, дамы и господа, вы неожиданно обзавелись настоящим рассеянным профессором. Всем известно, потому что я приложил к этому много усилий, что я страдаю редкой формой болезни Альцгеймера, которая называется задней кортикальной атрофией. Я бы описал ее как топологическую версию традиционной болезни. Коротко говоря, у меня возникают топологические проблемы со сложными штуками, вроде вращающихся дверей с зеркалами, когда мне приходится долго думать, чтобы понять, вхожу я или выхожу. Хотя, честно говоря, я бо́льшую часть жизни этого не понимал. Надевание трусов по утрам тоже было проблемой, пока я не понял, что нужно перевернуть ситуацию с ног на голову и посмотреть на нее с другой стороны. Как и все разумные мужчины моего возраста, я ношу хлопчатобумажные плавки (надеюсь, вы записываете). Как бы я ни старался, шанс надеть их правильно с первого раза составляет пятьдесят процентов. Не то чтобы я не понимал, куда засовывать ноги, и на голову я трусы ни разу не надел, но понять, где перед, а где зад, удается не всегда. Мне понадобилось некоторое время, чтобы понять, что нет смысла возиться с трусами, потому что мои глаза и мозг раскоординированы. Так что если я надеваю трусы задом наперед, я просто спускаю их на пол, обхожу и надеваю снова с правильной стороны. Это всегда срабатывает. К тому же это дополнительная зарядка.

Я не буду извиняться за то, что рассказываю вам это. Хотя бы потому, что несколько пожилых джентльменов, услышав это признание, подумают: «Отличная идея! Надо попробовать!»

Точности ради я должен сказать, что вчера – начав день с оздоровительной прогулки вокруг трусов – я направился, верно скоординированный в паховой области, в свой кабинет, где работаю над вторым черновиком следующей книги. И это настоящая литература. Я точно знаю, когда я в хорошей форме, так что я почти летел.

Обычно, если рядом нет теплого тела, которое помогло бы с первыми черновиками, я диктую компьютеру. Это легко дается любому, кто произошел от болтливой обезьяны, хотя способ неидеален. Первый закон цифровых систем по Пратчетту гласит, что любая достаточно сложная цифровая система ведет себя так же, как аналоговая, и генерирует собственные идеи. Это похоже на езду на хорошей, но нервной скаковой лошади: ты понимаешь, когда она готова взять в галоп и когда нужно ее притормозить. Но даже если моя способность печатать чудесным образом ко мне вернется, я всё равно продолжу говорить вслух, потому что истории нужно рассказывать.

Тут, в Дублине, я буду обращаться к молодым людям – то есть к тем, кто меня моложе, – которые, рискуя своей душой, хотят зарабатывать на жизнь писательством. У них есть чудесная возможность узнать, что все мои книги, по крайней мере их первый черновик, пишутся инстинктивно. Я просто смотрю кино в голове. Ко второму черновику я понимаю, что я хотел сказать.

Это мне кое-что напомнило. Много лет назад я заявил, что не знаю, как пишу, и оставлю эту дискуссию, цитирую, «умным чувакам в университетах». Эту фразу мне повторил ваш декан по научной работе. Отличный парень, но, по-моему, худоват для этой должности. Он заметил, что я теперь стал одним из этих чуваков. Официально! Я был поражен. Хотя вся моя жизнь состояла из потрясений, как я теперь вспоминаю.

Тут есть одна досадная проблема. Болезнь путает мою память, и я практически не способен читать записи. Если оратор хочет удерживать внимание аудитории, он должен постоянно переводить взгляд с тщательного написанного текста на публику. У меня украли эту способность. Так что я попытаюсь произнести свою речь по памяти, с помощью своего драгоценного ассистента Роба Уилкинса. Мы договорились, что учитывая, что мы все здесь друзья, он будет периодически вставлять комментарии типа: «Ты ничего не сказал о гиппопотаме, старый слабоумный пердун», а я буду отвечать: «Спасибо, но в следующий раз будьте любезны говорить “Профессор старый слабоумный пердун, офицер ордена Британской империи и Дежурный по доске”».

Почему я вам всё это рассказываю? Потому что такова истина. Мир стареет. Мне с моей техникой повезло больше других.

Дважды, когда я высказывался об Альцгеймере и эвтаназии, услужливые христиане предлагали мне рассматривать эту болезнь как дар свыше. Лично я бы предпочел коробку конфет. Возможно, в этом есть какая-то поразительно извращенная правда, потому что болезнь заставила меня взглянуть на мир по-новому, как на трусы. Если верить Честертону, в этом и есть задача фэнтези. Теперь я живу в своеобразном фэнтези. Во мне растет какой-то стержень, о котором я раньше не подозревал. Взгляд на мир, который делает из Боба Дилана человека, слегка недовольного правительством. Раньше я просто дрейфовал по миру, иногда немного отталкиваясь от берегов. Я начал открывать глаза и задавать власти ужасные вопросы, потому что власть, которой нельзя задать вопрос, – это тирания, а я не принимаю тиранию, даже райскую.

Задавать власти вопросы – это не то же самое, что нападать на нее, хотя власть всегда считает именно так. Это потому, что власть должна постоянно подтверждать свое право, а если это делается силой, значит, мы имеем дело с тиранией. Господи, поверить не могу, что рассказываю это ирландцам! Просто подумайте: четверть часа рационального мышления, и англичанин становится ирландцем.