Нас отжали к скалам. Вызвать бы помощь, но, как назло, рацию «шальной» пулей разбило. С нами к камням отошли трое кубинцев и ещё двое ангольских партизан. Укрылись за камнями. Командир кричит – отходим за скалы, но куда там… огонь со всех сторон, не высунуться. Зажали качественно. И непростые диверсанты из УНИТА, а юаровские коммандос. Гранатами по нам не работают, хотят живыми взять. Слышим, как где-то недалеко тоже бой идёт. Но нам деваться некуда и нас просто так не возьмешь…

От камней рикошет страшный, искры летят, осколки камня не хуже чем пуля. Острые, горячие. Патронов мало, а эти лезут…

Первый взрыв гранаты, и я понимаю – всё…

Это Сашка Григорьев первым подорвался. Слишком близко подобрались юаровцы. «Амиго» уже тяжело ранен был. И помочь ему не смогли…

Потом Антон Михайлов рванул свою последнюю…

Валера Свиридов, командир наш, кричит: «Держитесь, помощь идёт!» и тут же падает. Я к нему. Живот раскурочило, и горло пробито, но по губам читаю: «Помоги…», а я не могу в него стрелять. Не могу! Гранату в руку сунул, вернулся к своей позиции, а за спиной взрыв…

Я стреляю и реву. Да реву! А рядом что-то Рамон орёт. И тоже плачет. Из калаша по врагу поливает…

Когда меня ранило, не заметил. Просто уплывать начал. Пока в сознании гранату из подсумка тяну. Главное – живым в руки не попасть…

В себя пришел – тишина вокруг. На пальце кольцо от чеки. Это я с гранаты успел её сорвать. Как мне потом сказали – я пришедший на помощь кубинский батальон за юаровцев принял. Из всех наших ребят только я и Рамон Азуро в живых остались. Этот кубинец в последний момент гранату из рук вырвал и буквально грудью меня от осколков загородил. Можно сказать, жизнь спас. А мне как пусто всё стало – что живым быть, что мертвым. Ребята все полегли. Все себя подорвали, и хоронить нечего…

Дальше был госпиталь в Луанде, потом в Союз отправили. В контору вызвали и сказали жестко: «То, что было, забудь. И запомни – не в бою они погибли, а умерли от тропических болезней». Вот так. А я не забыл. Вот уж скоро десять лет тому будет, но как ночь, так все ребята мне снятся. Антон Свиридов, Сашка Григорьев, Паша Яневич, Юрка Агапов. Стоят на черном камне и смотрят… живые…

Тихомиров опять прошелся вдоль лавки. Остановился и сказал тихо:

– Десять лет никому не рассказывал. Даже жене. А тут…

Я вспомнил строки из когда-то слышанной песни. Там как раз про наших в Анголе пелось:

Дядя Миша тряхнул головой:

– Точно – быть не могло. Даже могилы не осталось. Только кровь на черном камне…

У меня на душе нехорошо стало, как будто часть вины на себя взял. Но если дяде Мише стало легче, то пусть. Ведь столько лет в себе носил.

– Ты не виноват, дядь Миш. Война виновата.

– Война, будь она проклята… не только жизнь, но и душу забирает.

Да, проклятая война. И чужая. И самое обидное, что об этом забудут официально. Останется только память таких вот ветеранов, которым запретили помнить своих друзей.

Я поднялся и сказал:

– Ты прав, капитан. Не дай бог испытать такое…

Шел домой не оглядываясь. Знал – не удивлён Тихомиров, не до этого ему сейчас. Только бы не сорвался. Уже и не уверен – хорошо или плохо я поступил, вызвав дядю Мишу на откровенность. Легче ли ему стало? По крайней мере – мне нет, даже тяжелей, чем до этого. А ведь совсем не собирался Тихомирова про войну спрашивать. Как и вчера, встал пораньше и в школьный городок побежал. Дядя Миша уже был здесь, раздетый по пояс на турнике подтягивался. А я, как только рядом на перекладине повис, так и увидел шрамы на теле. Пулевые сразу узнал. Были и другие. Страшные. Как будто тело сначала на куски разорвали, а потом обратно приставили и сшили.

– Ангола?

Ещё вчера я понял – где он воевал. Для Кореи и Вьетнама слишком молодой. Йемен тоже был раньше. Оставались Египет и Ангола. Но про Египет многие знали, а вот про Анголу…

Тихомиров, услышав вопрос, замер, затем медленно подошел к лавке и сел, смотря перед собой. И как только я присел рядом, начал говорить…

Да, судьба у него не позавидуешь. Не смог оправиться после такой встряски. Такое одним снятием стресса не вылечишь и не забудешь. Я бы точно не забыл.

На половине пути к дому остановился. В заборе сквера кто-то сделал широкий пролом, как раз напротив беседки. Видно заколебались ходить через центральный вход или лазить через забор. Надо же, а когда к школьному спортгородку бежал, не заметил. Заглянул в сквер. М-да, это место уже для меня символично стало. Две разборки, и обе с Громиными. Со старшим два раза получилось. Думаю, грядет и третья, решающая. Вчера нам фантастически повезло. Ушли без проблем. Марина, правда, смеялась долго. Успокоилась только у подъезда, и то, прощаясь, тихо хихикала.

Вот мне было не до смеха, хотя виду не подавал. Тот, громинский, взгляд ничего хорошего не сулил. Мстить за двойное унижение будет, я уверен. Только когда и как?

Нет, он не станет соваться во двор. Подловит где-нибудь в другом месте. Марине нечего бояться. Наверняка Громин-старший знает – кто её отец. А вот мне он обязательно отомстит. Самое странное, что я совсем не боюсь. В этом Марина права. Почему-то нет у меня страха перед бывшим физруком. Понимаю, что он очень опасен, но нет страха, и всё. Так что безвылазно у себя дома сидеть не собираюсь. По опыту прошлой жизни знаю – от проблемы бежать нельзя. Она, разрастаясь как снежный ком, обязательно тебя догонит, и может получиться только хуже. Поэтому нельзя прятаться, надо искать выход. Жаль, что со старшим Громиным не решить так же, как получилось с младшим.

Что же тогда делать? Рассказать родителям? Так они обратятся в милицию и увезут меня на всё лето на родину предков. И так вчера узнали почти всё. Вечером, когда я сидел у себя в комнате и готовился к контрольным, услышал что к нам кто-то зашел. Как оказалось, это был Василий Владимирович. Он и рассказал родителям то, что в школе произошло, то есть позавчерашнее утреннее происшествие с Максом и конфликт на физкультуре.

После ухода Коротова был серьёзный семейный разговор. Больше волновалась мама. Отец сидел задумчивый. Наконец он остановил взволнованный монолог мамы:

– Ладно, мать. Ничего страшного не случилось. Просто мы не заметили, как наш сын повзрослел. Если считает, что справится сам, то пусть.

Только потом, когда мама ушла в комнату, папа глянул на меня и сказал:

– Чую, что не все ты нам рассказал. Но я не тороплю. Помни, что даже если ты обратишься за помощью, это не будет считаться трусостью.

Отец всегда меня понимал. Он и сейчас понял, что не все так просто.