— Да могу я, могу протянуть ему руку! С четырьмя пальцами! Мы как четыре пальца одной руки! Ха-ха-ха!

— Знаешь, всегда лучше простить.

Да она в святые метит, ей-богу!

Простить — что? Простить — кому? Кто кого любил? Кто кого любит? Кого надо любить теперь?

С кем «Он» хотел помириться? С нами?

Ему захотелось на старости лет кормить голубей в сквере с внучатами? Вдруг потянуло на домашние пироги с йогуртом, которые мы станем печь ему по воскресеньям? Ему было бы в радость ждать у ограды, пока малыши будут кружиться на карусели? Он был бы наверняка счастлив, после его-то одинокой жизни, тащить за руку карапузов, ревущих от обиды, что не удалось поймать за хвост Микки-Мауса!

Все эти вещи, из которых состоит жизнь, ему чужды. Этот человек не живет. «Он» выживает.

Чего «Он» хотел за этой дверью, которую раз пятьдесят едва не вышиб? Я поняла это вдруг.

«Он» не говорил о маме. «Он» не смог. Даже не упомянул ее ни разу. У него язык не поворачивался! Каждую секунду я боялась, что «Он» выплеснет свою ненависть. «Он» не способен произнести ее имя! «Он» забыл о ее существовании — так ему лучше. «Он» не позволял себе думать о ней даже тридцать два года спустя.

И о нашем существовании «Он» предпочел забыть, чтобы не помнить о нашей маме.

— Вся эта ярость — это может быть только любовь! — вырвалось у меня в «Брасери-дез-Эколь».

Внезапно до меня дошло: и эта грусть тоже была от любви!

Они блефовали в своей партии в покер! Наши родители были влюблены! Нам такое никогда и в голову не приходило! Мы воображали себе все что угодно, только не это!

Я хохотала, как безумная.

— Твои антенны улавливали все, но на эту информацию срабатывала глушилка! — издевалась я над сестрой.

Да уж, вот тебе и Ушки-на-макушке!

— И ты сообщала нам сводку новостей! Ты видела, а глаза его не заметила! Ха-ха-ха!

До чего же смешно быть такой слепой.

Обе мои сестры смотрели на меня, как на преступницу.

— Думай так, если тебе нравится. Это не твое дело, а только мамино.

Коринна не желала взглянуть правде в глаза.

Вот именно. Это больше не мое дело. Я думала, что мое. Оказалось — нет. Вот так. Этот человек бился не за нас. «Он» бился за нашу маму. Между прочим, когда возник Пьер, «Он» больше ни разу не стучался в дверь.

— А-а-а-ах! Какие самонадеянные крошки! Какие дуры… возомнили себя глазом циклопа!

Моя старшая сестра готова была вцепиться мне в физиономию.

— Этот человек приходил и стучался в дверь, потому что за дверью была женщина его жизни.

Этот человек был влюблен в нашу маму. Он любит ее и сейчас.

Трагедия, в которой главные роли играем не мы. Трагедия для него. Трагедия для нас. И для нее, разлюбившей его.

— Они блефовали, не зная правил покера!

Я, кажется, усвоила уроки Стефана.

— Ты сошла с ума?

Коринна была потрясена, увидев, до какого состояния я себя довела.

Это казалось так глупо. Так просто. Так банально! Наша жизнь рухнула из-за любовной истории с плохим концом.

Не было никакого злого волка. Никакого общественно опасного элемента. И нечего было делать из мухи слона.

— «Он» — просто брошенный мужик, и все!

Коринна встала. Мы уже большие, а то бы она обозвала меня дурой.

— Мне пора.

Ее дружок тоже поднялся. Они ушли.

Я посмотрела на Жоржетту. Она как будто приросла к стулу «Брасери-дез-Эколь». И смеяться ей совсем не хотелось.

— Я сглупила, да?

Жоржетта не решилась меня корить: хватит с меня.

— Ты опоздаешь, — только и сказала она.

Мне и вправду было пора.

— Да, я тут купила по дороге кольца для салфеток. Двенадцать себе, двенадцать тебе, в подарок. Они посеребренные. Ты можешь сделать на них гравировку.

— Тяжелые какие! Зачем они мне? У меня и салфеток нет.

— Я купила двенадцать штук тебе, двенадцать себе.

Мне не хотелось тащить назад эту тяжесть.

— Теперь тебе надо позвонить маме.

Да, теперь, когда я зашла слишком далеко, деваться некуда, надо было звонить маме.

Я пришла к зданию раньше времени. Мамин голос по телефону был сухим. Я разбередила рану. От нечего делать я рассматривала прохожих.

Кто кого терял в эту минуту? Кто кого любил и кому не отвечали взаимностью? Кто сходил с ума оттого, что больше не был любим? Чья броня была так крепка, что не достать до сердца?

Вот и она.

Мама ушла с работы пораньше. Она выходит из подъезда, и я сразу вижу, как осунулось ее лицо. Мама насвистывает. Она недовольна. Идет мне навстречу и насвистывает.

— Вон там есть маленькое кафе…

Она ведет меня в это кафе, темное и тесное. Не лучшее место для разговора.

— Ну? — спрашивает она, едва успев сесть, и смотрит мрачно.

— Ну… ничего… «Он» в общем…

А мама-то готова влепить мне затрещину, допусти я малейшую промашку.

— …«Он» довольно-таки… блеклый. Никакой.

Не знаю, с той ли карты я пошла.

Я замарываю образ этого человека, которого наконец увидела.

— «Он» нудный, как осенний дождь. И я не так уж на него похожа.

На мамино лицо возвращается улыбка.

— А твои сестры?

— Да они тоже так думают. Мы поговорили о погоде. Когда тема дождей и ветра иссякла, разошлись. «Он» попросил нас писать ему…

— Ну и нахал!

Мама сама не понимает, что открывает одну за другой свои карты.

— Мы отказались.

— «Он» вас расспрашивал?

— Да, о дедушке, бабушке, Анжеле…

— Вы сказали ему, что я живу не одна?

— Да.

Я освоила покер и научилась блефовать.

— И какое «Он» состроил лицо?

— «Он» был рад.

— Понятное дело, «Он» был рад — как же ему не радоваться. Когда я рассталась с Пьером, «Он» опять объявился. Я вам не говорила, не хотела тревожить. Но теперь…

— Да, теперь…

Мама выкладывает карты на стол — все разом:

— А как у него? «Он»… завел новую семью?

Она боится спросить прямо, живет ли «Он» с другой женщиной. Разлетелись мамины карты.

Возьми назад! Возьми назад этот вопрос! До сих пор еще куда ни шло! До сих пор я могла понять!