Салганик набрала номер квартиры Шебаршина где-то часа в четыре дня, может на несколько минут позже, приготовилась к долгим гудкам, поскольку Шебаршин обычно брал трубку не сразу, на этот раз трубка была поднята на удивление быстро.

Поднял трубку Сережа, внук Шебаршина. Речь отрывистая, не очень понятная, Сережа стал говорить, что у деда с глазами было плохо, еще что-то… Салганик не выдержала:

— Причем тут глаза, Сережа? Дед совсем недавно был у врача, и ничего плохого обнаружено не было.

— Дед застрелился, — сказал Сережа.

Новость как обухом ударила по голове: когда уходят такие люди, как Шебаршин, мир становится пустым, холодным, а жизнь — невыносимой. Неужели все так плохо?

Плохо настолько, что хуже просто быть не может.

Сережа еще что-то объяснял, но Салганик не слушала его: то ли спазмы какие-то начались, то ли еще что-то происходило. Было больно, очень больно.

Уже позже, через несколько месяцев после того дня, когда мы разговаривали с Мариам Львовной, она, проанализировав все спокойно и взвешенно, сказала, что для ослепшего Шебаршина смерть была, пожалуй, единственным выходом. Жизнь без зрения, без света, без возможности видеть, без привычных книг, людей была бы для него невыносимой мукой, он не смирился бы с нею и обязательно сделал то, что сделал.

Семь с половиной лет на его руках находилась хворая Нина Васильевна, он видел, что с ней происходит, ее боль сделалась его болью, и если с ее беспомощностью он справлялся, то с собственной беспомощностью справиться бы не смог. Любой из нас не смог бы, не только он.

Выход, как ему казалось, был один, только один, и он предпочел его всему остальному.

Он не смог бы после того, что было, после прежней своей жизни жить в темноте, слепо передвигаться по квартире, натыкаясь на углы и лихорадочно соображая, что же за угол это мог быть, он не смог бы даже кота завести: кота надо поить, кормить, ежедневно убирать лоток, а он ничего этого не смог бы делать.

Можно было бы нанять домработницу, но Шебаршин принадлежал к той породе людей, которые для себя лично, для собственных нужд не позволяли себе такого делать, всегда обхаживали себя сами. Кстати, об этом при встрече очень подробно говорил Игорь Сабиров: когда все посольские семьи выехали из Ирана и мужья остались без жен, на Шебаршина было любо-дорого посмотреть, он всегда был очень тщательно, чисто и со вкусом одет. В то время как многие другие сотрудники посольства — не все конечно, но многие — позволяли себе одеваться абы как, ходили неухоженные, иногда неумытые, плохо побритые, в неглаженых костюмах и рубашках…

Шебаршин не мог себе позволить этого, он всегда ходил в тщательно отглаженном костюме и сияющих накрахмаленных чистых сорочках. Шебаршин везде во всех условиях был Шебаршиным. Он умел им быть.

Оставшись без глаз, он не смог бы быть прежним, ведомым всем Шебаршиным, и это, если откровенно, пугало его.

Были, конечно, и другие причины для ухода из жизни, и о них тоже надо говорить, но говорить особо и очень осторожно, тихо: а вдруг это не так?

Это во-первых, а во-вторых, сейчас развелось очень много политических жучков, которые готовы делать себе капитал на чем угодно, начиная с безобидных вещей, вроде заключения долгосрочных договоров о регулярных поставках навоза на Марс, кончая штуками обидными и опасными, способными пролить человеческую кровь. В том числе немало существует людей, готовых на чужой смерти просто погреть руки. Есть еще и в-третьих, и в-четвертых, и в-пятых… Аспектов этих много и ни один из них нельзя выпускать из вида.

Только вот Леонида Владимировича Шебаршина не вернуть. Увы! Мир без таких людей делается серым, неприглядным, тусклым — в общем, никаким. А это очень плохо. Для всех нас плохо.

Хотя официально считается, что Леонида Владимировича не стало двадцать девятого марта 2012 года, экспертиза сделала заключение, что смерть наступила все-таки тридцатого марта, глубокой ночью, где-то часа в четыре… А до этого он находился в кромешной, страшной темноте, совершенно один, в состоянии поединка самим с собой, оглушенный тревогой, болью, онемением, чернотой, внезапно навалившейся на него.

К сожалению, смерть в этом поединке взяла верх.

Валерий Поволяев, прозаик

У автора эпилога к сборнику воспоминаний о безвременно ушедшем из жизни старшем товарище и искренне любимом командире — задача архитрудная, почти непосильная: не скатиться к некрологу, но и не гнушаться эпитафией. Лучшей эпитафией, несомненно, будут строки самого Леонида Владимировича, начертанные на памятнике ему на Троекуровском кладбище, с которыми познакомятся все, кто придет поклониться памяти этого Великого патриота Отечества.

Прав был тот поэт, который заметил, что «лицом к лицу лица не увидать — большое видится на расстоянии». Несомненно, сходом истории ярче высветится и роль генерала Шебаршина, разведчика-интеллектуала, разведчика-энциклопедиста, блестящего востоковеда и лингвиста, безумно любившего книгу. На фоне этой любви звонкой пощечиной в адрес «ящика для дураков» звучит его определение содержания сегодняшних ТВ-программ, которые являются «не только трижды пережеванными, но вдобавок ко всему и переваренными». Его тошнило от пошлости и пошлятины.

Свою главную, поистине историческую роль Л. В. Шебаршин сыграл за единственные сутки, когда волею обстоятельств в течение 24 часов возглавлял КГБ тогда еще существовавшего Советского государства. Именно его выдержка и понимание хода истории не допустили развернувшуюся в тот вечер на Лубянке вакханалию над памятником Ф. Э. Дзержинскому превратиться в кровавое побоище в центре Москвы с неизвестными последствиями для остальной части России. Он не допустил кровавой гражданской войны, ставя во главу угла мирную жизнь миллионов сограждан и будущее страны, которую он всегда считал способной к самоочищению и возрождению.

Как военачальник и как воспитатель-наставник, Леонид Владимирович был чрезвычайно требовательным к подчиненным. И он имел на это исключительное право, поскольку к себе он предъявлял десятикратную требовательность, чему его научила жизнь, в том числе жизнь разведчика, в которой редко подают бутерброды с икрой к кофе со сливками, зато не жалеют сухой корки с глотком воды. Шебаршин достойно прошел это испытание «зеброй» из светлых и черных полос службы и жизни, что, собственно, для него было одним и тем же.

А потому закончу я эпилог выдержками — эпитафией из стихов Иосифа Уткина:

Нам всем дана отчизна

И право жить и петь,

И кроме права жизни —

И право умереть.

Но отданные силой

Нагану и петле, —

Храним мы верность милой,

Оставленной земле.

Кипит, цветет отчизна,

Но ты не можешь петь!

А кроме права жизни,

Есть право умереть.

Вячеслав Трубников, генерал армии,