Светлане Гургеновне было хорошо известно, что это такое, поэтому она и не придала усталому голосу Шебаршина особого значения.

Ее беспокоило другое: двадцать четвертого марта у Шебаршина был день рождения, она приобрела ему в подарок толстые шерстяные носки деревенской вязки, которые хороши будут и за городом, и в городе, и особенно хороши в слякотную мартовскую пору… Сегодня уже двадцать девятое число — подарок пора бы вручить.

— Когда это лучше сделать, Леонид Владимирович? — спросила она. — Я готова подъехать к вашему дому, чтобы вам было не хлопотно… Но когда?

Шебаршин некоторое время молчал, что-то соображал, потом проговорил негромко:

— Не сегодня и не завтра, это понятно, как божий день…

— Когда?

— Давайте через неделю.

На том, собственно, разговор и закончился. У Светланы Гургеновны не возникло ощущения, что с Шебаршиным что-то происходит, что он находился в беде, ослеп, требует немедленной помощи либо чего-то еще: Шебаршин умел держать себя в руках.

Это умение сработало и на этот раз. Скорее всего, это было именно так.

Был у Шебаршина в тот тяжелый вечер еще один разговор — с Мариам Салганик, с которой он когда-то учился в институте.

Я знаю Салганик как сотрудницу Иностранной комиссии Союза писателей СССР. Была такая комиссия при писательском ведомстве, очень представительная, через которую осуществлялись контакты практически со всем литературным миром планеты — тогда ведь много ездили, общались, переводили друг друга, наши читатели были знакомы с книгами иностранных авторов во многом благодаря Иностранной комиссии СП СССР. Лучшие образцы мировой литературы издавались у нас многотысячными тиражами.

Мариам Салганик в советскую пору считалась одним из крупнейших специалистов по индийской и пакистанской литературам. Переводила книги и в Иностранной комиссии возглавляла именно это направление.

Институт она закончила чуть раньше Шебаршина и, как это бывает в институтскую пору едва ли не у каждого из нас, считала всех, кто учится на два-три курса ниже, «малявками», а тех, кто идет еще ниже, обычной мелюзгой, на которую не следует обращать царственный взор. Шебаршин входил в число «малявок».

Когда же родного «восточного» института не стало — он влился в институт международных отношений (правда, взяли не всех, взяли только половину, вторая половина была переведена в другие вузы, надо полагать, гуманитарные, а в МГИМО места оказалось так мало и так остро не хватало помещений, что учиться приходилось в две смены), — то образовалось некое востоковедческое братство, где все были равны… Независимо от курса, а позже, поскольку это братство существует и ныне, независимо от чинов и званий, количества орденов на груди и возраста.

Именно здесь Шебаршин и познакомился с Мариам Салганик. Впрочем, сама Салганик говорит, что помнит Шебаршина еще по институту, несмотря на то что тот был «малявкой», Шебаршин же это дело всегда отрицал: не верил, что старшеклассники могли обратить на младших своих последователей внимание.

Появлялся всегда Шебаршин внезапно, но ощущения такого, что он куда-то исчезал, не было, и психологически это было объяснимо.

Все дело в том, что востоковеды хорошо знали друг друга, много общих знакомых, и если кто-то с кем-то встречался, особенно за границей, то потом, вернувшись в Москву, об этих встречах обязательно рассказывал. Вот и возникало ощущение, что Шебаршин никуда не пропадал. А он находился за границей едва ли не все время, вот ведь как.

Салганик — человек ума острого, насмешливая, умеет вести разговор, что называется, на грани фола, не всегда поймешь, где звучит подначка, а где высказывается что-то очень серьезное, — в Шебаршине почувствовала некую родственную душу: этот человек также умел быть остроумным, насмешливым, умел подначивать, но при всем том всегда был очень надежным (качество человеческое, которое ныне встречается все реже и реже — надежность)…

Как-то Шебаршин возник в очередной раз, как обычно, с восточными угощениями — кажется, он приехал из Пакистана, — сразу стал своим, каким-то близким для всех, хотя присутствовало много новых людей, за стол его посадили рядом с Мариам.

Естественно, как всегда бывает в таких случаях, разговорились. Почти все, кто входил в востоковедческое братство, были друг с другом на «ты», были на «ты» и Салганик с Шебаршиным.

Он неожиданно сказал Мариам Львовне:

— Есть три темы, на которые наложено полное табу, я не могу о них говорить, имей в виду…

— Что за темы?

— Первая — это моя служба…

— А я и раньше о твоей службе ничего не спрашивала, чего же спрашивать сейчас?

— Вторая тема — мои женщины…

— Это естественно. Мои увлечения, мои мужчины — тоже закрытая тема.

— Третья тема — мои взаимоотношения с Богом.

— Это дело очень личное.

Условие это, три табу, прошло через всю жизнь и Салганик, и Шебаршина, они были друзьями, и когда Шебаршин после иранского провала с Кузичкиным окончательно переехал в Москву, то часто звонил Мариам Салганик. Это стало неким обязательным ритуалом, который не подвергался сомнению и не нарушался много-много лет. Каждый вечер, традиционно, в двадцать тридцать на квартире Салганик звонил телефон — звонил Шебаршин.

Салганик поднимала трубку, Шебаршин, как обычно, начинал разговор в шутливом или в полушутливом тоне.

— Мариам, я звоню, чтобы сказать, что я еще жив!

— Я этому очень рада…

Дальше следовало продолжение, почти всегда шутливое, а концовка была, как правило, серьезная — так выстраивалась «сюжетная линия» тех «ритуальных» бесед. Темы затрагивались самые разные, могли говорить обо всем. Иногда Салганик звонила первой. Как-то телефон Шебаршина переводили на новый индекс, это дело затянули, и он на два дня пропал. Салганик охватила тревога, жесткая, неотвязчивая, ну буквально за горло взяла. А вдруг с Шебаршиным что-то случилось? Ведь он один в просторной, гулкой от того, что больше никого в тех стенах нет, квартире… Ему нужна помощь, но никто помочь не сумеет — нет же никого.

Тревога прошла, лишь когда Шебаршин позвонил, объявил, что «он еще не умер», и рассказал о причине столь долгого молчания, а два дня оказались действительно долгими…

С тех пор пропусков в «ритуальных» телефонных звонках не было — может быть, за исключением тех случаев, когда Шебаршин куда-нибудь уезжал.

Если же Салганик улетала куда-нибудь сама, то обязательно звонила ему, произносила что-нибудь шутливое, иногда загадочное, иногда ерническое, иногда стихотворное, все зависело от обстоятельств, и по законам востоковедческого братства спрашивала, что Шебаршину привезти.

Иногда он просил привезти чаю, — при этом специально подчеркивал: «Только хорошего», хотя мог бы и не подчеркивать, Салганик знала толк в чае и плохого не привозила, — иногда пластинку, иногда книгу…