В тот январский холодный день Мариам Салганик улетала в Индию и, перед тем как отправиться в аэропорт, позвонила Шебаршину.

Ерничать не стала, что-то остановило ее, Бог уберег, сказала только, что будет в Дели, спросила:

— Чего тебе и Нине привезти?

В ответ прозвучали какие-то странные звуки, потом в трубке повисло молчание, и лишь затем незнакомый голос — но это был шебаршинский голос, его — произнес:

— У нас умерла Таня.

Салганик ахнула:

— Ка-ак умерла?

— От приступа бронхиальной астмы. «Скорая помощь» опоздала на пять минут. Все!

Если Шебаршин говорил «Все!», значит, все, продолжать с ним разговаривать было бесполезно, он ничего не будет ни объяснять, ни рассказывать, ни тем более плакаться.

Надо было бы поддержать Шебаршина, поддержать Нину Васильевну, сказать какие-то слова, найти для этого нужный тон, хотя тон и слова в таких ситуациях совершенно ничего не значат, но Мариам Салганик не смогла этого сделать — самолет ведь не ждет, он даже министра ждать не будет…

Когда Салганик вернулась из командировки и позвонила Шебаршину, тот сказал, что за гостинцем заедет сам, многое объяснит. Приехал вечером после работы, усталый, немного бледный, позвонил в дверь. Салганик открыла, Шебаршин увидел ее вопросительное горькое лицо и произнес негромко:

— Цыц!

Больше Шебаршин не заговаривал с ней о болезненном прошлом, о покойной дочери, о том, как все случилось, ни разу, никогда. Слово «цыц» было более жестким, чем слово «все» — это был полный, стопроцентный запрет на тему в общении. В общении с кем бы то ни было, даже с очень близкими людьми.

Одиночество — страшная вещь, съедает иногда очень сильные натуры, есть люди, которых даже на двадцать минут нельзя оставить одних. Шебаршин был очень сильной натурой.

Семь с лишним лет он провел в одной комнате с больной Ниной Васильевной, спал мало и чутко, если что, мгновенно вскакивал и хватался за лекарства для жены, давал ей свежей воды, микстуры, делал еще что-то, потом снова забывался — до следующего вскрика больной.

Когда Нины Васильевны не стало, сделалось еще труднее, Шебаршин просто не знал, куда деть себя в большой, напрочь опустевшей квартире.

Друзья могут прийти вечером, после работы, побыть некоторое время, поговорить, выпить по стопке и все — дальше они должны ехать домой, друзья уезжали, и Шебаршин вновь оставался один.

Один в звонкой угнетающей тиши, где каждый звук обретает особую силу, а иногда и смысл, способен обрушиться на человека, придавить его, выдержать эту тишину очень тяжело, и так изо дня в день, из вечера в вечер, из ночи в ночь.

Единственная отдушина — домашние животные.

Последнего своего кота, всегда ожидавшего своего хозяина с работы, — когда же он приходил, то кот готов был в зубах нести ему мягкие тапочки, — Шебаршин звал Чучелом Полосатым. Кот был славный, добрый, преданный, но вот какая штука — царапался, зараза. Выпускал когти и сам себя не контролировал — такой был кот.

Шебаршин ругался:

— Хожу, как чучело полосатое, все руки исцарапаны! — прозвище кота родилось именно из этих слов.

Салганик как-то заметила:

— Да чего ты все «чучело да чучело», хороший же кот!

— Это я зову его с любовью. А вообще-то он Чучик.

С тех пор кот стал Чучиком. Очень славное, очень подходящее для кота имя — Чучик.

Он был вообще мастером всяких «шебаршизмов», Леонид Владимирович Шебаршин, с ним было всякому человеку, независимо от того, кто он и что он, очень интересно. Даже если человек этот в жизни ничем, кроме сна, еды и хороших сигарет, не интересовался.

Но, пока была жива Нина Васильевна, Шебаршин не мог себе позволить ни вечерних встреч с друзьями, ни походов на какую-нибудь «массовку» востоковедческого братства, ни посещений театра, хотя театр, честно говоря, он не очень любил.

Как-то Салганик, стремясь отвлечь его от тягостных дум, уговорила пойти на хороший концерт в зал имени Чайковского.

Шебаршин с большим удовольствием прослушал первое отделение — у него даже лицо светлым, очищенным сделалось, — а в перерыв посмотрел на часы и произнес виноватым голосом:

— Ты знаешь, Мариам, Нина дома одна, мне надо идти.

И ушел.

Все вечера он проводил с больной женой. А потом Нины Васильевны не стало. Шебаршин оказался совсем один. Хотя и тяжело быть одиноким, Шебаршин все-таки привык к одиночеству, адаптировался.

Последний разговор, который состоялся у Шебаршина в слякотный вечер двадцать девятого марта, был с Мариам Салганик. Других разговоров не было, не нашли ни Виталий Михайлович Прилуков, ни сотрудники Шебаршина, ни его родственники, ни я, хотя искали много.

Позвонил Шебаршин в тот день не в двадцать тридцать, как было всегда во все последние годы, а где-то без пяти минут восемь вечера — в девятнадцать часов пятьдесят пять минут.

Голос у Шебаршина был какой-то чужой, обычно чуть глуховатый, он на этот раз был просто глухим, совершенно лишенным звонких живых ноток.

Салганик встревожилась:

— У тебя ничего не случилось?

— Нет, — сказал Шебаршин, — просто сильно болит нога.

— Что, ушиб?

— Совсем нет. Но очень сильно болит нога. Я, пожалуй, лягу, может, отпустит?

Разговор не получался. Голос у Шебаршина стал, кажется, еще глуше и еще более незнакомым, совсем чужим — что-то с этим человеком происходило, что, естественно, не могло не встревожить Мариам Салганик.

Часа через полтора она решила позвонить Шебаршину и уже действительно взялась за телефонную трубку, но остановила себя: а если Шебаршину стало легче и он действительно заснул? Она же разбудит его.

Да и время уже было позднее, в окне мерцала черная ночь, окрашенная фонарями в нездоровый цвет, улица была угрюма, пустынна — ни одного человека: погода совсем не располагала к поздним прогулкам.

С другой стороны, сознание успокаивала одна мысль: если Шебаршину стало плохо, то он обязательно бы позвонил, попросил помощи — это же обычная вещь, так принято…

Но звонка от него не последовало. А раз не заверещал телефон, не объявил тревогу, значит, все в порядке.

Утром Салганик звонить также не стала, всякое утро — это пора суматошная, люди обычно торопятся на работу и, стоя в одном ботинке, спешно допивают кофе, в общем, утром бывает не до разговоров.

Салганик решила позвонить после работы, где-нибудь часа в четыре, в пять — в это время Шебаршины обычно приезжал домой и после обеда находился в благодушном настроении. На неурочный звонок мог среагировать отрицательно, даже резко, поэтому не хотелось нарываться на колючесть умного человека.

Не знала Салганик, что после вчерашнего телефонного разговора у Шебаршина были еще два телефонных разговора — с Татьяной Александровной Пушкиной и Светланой Гургеновной — последний разговор, насколько мы знаем, был уже совсем поздний.