Он помолчал и оглядел аудиторию, убедившись, что, возможно в первый раз, завладел вниманием всех учеников. Он понизил голос едва ли не до шепота:

– Lasciate ogne speranza, voi ch’entrate, гласит надпись на вратах Ада, – «Оставь надежду всяк сюда входящий». Властный призыв, который читатель странным образом находит заманчивым, а душераздирающие вопли навечно проклятых на удивление притягательными, несмотря на инстинктивное побуждение отвести взгляд и заткнуть уши.

Может быть, именно поэтому «Ад» по-прежнему, спустя много веков после создания, остается краеугольным камнем нашей культуры. Ибо кто из нас может по совести сказать – или, вернее, сможет, оказавшись на смертном одре в ожидании суда над собой, сказать, что сотни возможностей разврата, алчности, предательства, насилия не омрачали нашей собственной жизни? И кому из нас удалось этим соблазнам противостоять?

Все мы в этот момент словно бы заглянули в самих себя, и нам открылись, пусть и на сотую долю секунды, наши сомнения и грехи. В классе повисло напряжение. Завершив этот пассаж, профессор Малколм зашелся в хриплом кашле курильщика, и наваждение исчезло. Чувствуя неловкость от возникшей связи, краткого мига близости с преподавателем, школьницы заерзали на своих местах и принялись лениво листать тетради, думая только об одном – как бы поскорее улизнуть из класса.

В дверь негромко постучали. Все, как по команде, повернули головы, но, увидев на пороге декана, равнодушно отвернулись.

– Извините за беспокойство, – серьезно, без всякого выражения сказал он и, заметив меня, помахал рукой. – Мне надо бы поговорить с одной из ваших учениц, если не возражаете.

Меня передернуло при мысли, что сейчас придется встать перед классом, бледной, с красными глазами, как у Робин.

Профессор пожал плечами и повернулся к доске.

– Робин, – сказал декан, – можно вас?

Робин искоса взглянула на меня, я – на декана; тот, засунув руки в карманы и прислонившись к дверному косяку, невозмутимо смотрел, как она собирает свои вещи.

– Конечно, сэр.

Робин вышла следом за ним.

На мгновение в классе повисла тишина. Между тем профессор написал: «Должны ль мы жить как звери? Нет! Познанья и добродетель – цель земных забот»[15] – вверху доски и вновь забубнил.

Если не считать вереницы автобусов напротив школы и вышедших покурить водителей, явно недовольных тем, что их вызвали на работу в неурочное время посреди дня, все казалось обычным.

Снаружи полно народа, из школы высыпали все, собираясь у щитов, которыми огородили большую часть двора, кто-то перешептывался, кто-то перекрикивался и смеялся громче обычного, чтобы перекричать ветер.

Начал накрапывать дождь, и нам велели рассаживаться в автобусы. Нас отправили в город, где нас должны были встретить родители. Моей-то матери, конечно, не будет: она теперь страшно боится телефонных звонков, засунула аппарат куда-то в ящик; он время от времени оживает, но трубку она не берет. Я огляделась в поисках Робин, Алекс и Грейс. Настроение из-за отмененных занятий было приподнятое – не в последнюю очередь потому, что я не прочла то, что было задано: честно говоря, даже не знала, что именно. Не обнаружив подруг, я зашла в автобус и села рядом с незнакомой мне девушкой, нервно покусывавшей ногти и упорно отказывавшейся смотреть в мою сторону на протяжении всей дороги до города.

Лишь на следующий день я узнала, что случилось, и то лишь отрывочно, по слухам, сообщениям по радио и уличным разговорам.

Спиливая вяз, рабочий с бензопилой в какой-то момент застыл от ужаса: из распила что-то закапало. Это был не древесный сок, хотя по виду похоже: жидкость такая же плотная, густая и блестящая. Но цвет не оставлял места для сомнений. Рабочий перекрестился и поспешно отошел в сторону – струйка крови потекла по стволу и, чернея на ходу, впитывалась в траву.

Его сменил напарник: дерево снова закровоточило. Мужчина вздрогнул, но продолжал работать: окровавленные куски коры падали на землю, как поваленные могильные плиты.

Проходивший мимо начальник бригады остановился, глядя, как медленно стекающая кровь оставляет следы на коре дерева, липнет к зубцам пилы, проделывает бороздки в стволе. Он обошел дерево со всех сторон, с трудом сохраняя спокойствие и преодолевая искушение тихонько пробормотать молитву. Увидел трещину в дереве, потом другую, затем еще одну; провел по ним дрожащими пальцами, отдернул руку. Когда отслоился большой кусок коры, за ним обнаружились останки Эмили Фрост: тело было согнуто пополам, в пустых глазницах копошились личинки.

Когда от школы отошел последний автобус, во двор хлынула полиция: все откашливались и зажимали ноздри: в воздухе распространялась сладковатая трупная вонь. Кто-то говорил, что шевеление насекомых под кожей создавало впечатление все еще бьющегося сердца; судя по крови, можно было предположить, что тело находилось внутри дерева не так уж долго, хотя при вскрытии эта версия не подтвердилась, и столь странному явлению так и не нашли более-менее внятного объяснения. По заключению коронера, тело пробыло в стволе дерева несколько месяцев и было помещено туда еще до начала процесса трупного окоченения, иначе это было бы невозможно. Обнаруженные следы ногтей на дереве заставили некоторых предполагать, что девушку поместили туда еще живой.

За недели, минувшие с того вечера в бухте, между нами четырьмя установилась еще более тесная близость. С приходом весны, когда в природу медленно возвращалась жизнь и наполняла школьный кампус яркими красками, начинало казаться, что нам доступно все что угодно, что ограничены мы лишь силой воображения. С наивной верой подростков мы были убеждены, что наша дружба неуязвима, неизменна и будет длиться вечно.

Как-то раз мне хватило смелости заговорить об Эмили, когда мы с Робин лежали в одной кровати и каждая ждала, когда уснет другая.

«Мне просто хочется, чтобы ее нашли, – сказала она тогда. – Чтобы можно было жить дальше».

И вот наконец ее нашли. Мне стало завидно и больно оттого, что их это снова объединило, а через нашу дружбу прошла трещина.

Весенние каникулы продлили на неделю – после обнаружения тела Эмили школу закрыли, чтобы избежать паники и дать нам время погоревать. В городке разом стало полно школьниц, они сидели в кафе, роились на берегу, ели мороженое и уклонялись от носившихся прямо над головами чаек.

Большинству это время казалось просто продолжением каникул, хотя трагедия в атмосфере ощущалась – люди продолжали обсуждать. Над предупреждениями, содержащимися в разосланных родителям письмах, правда, смеялись: не разговаривать с незнакомыми людьми, избегать темных переулков и густого тумана, ни за что и никуда не ходить в одиночку.

Но я жила в одиночку.

Робин, Алекс и Грейс куда-то подевались, дома их не было, по крайней мере, они не отвечали на мои многочисленные телефонные звонки. Приходилось вести ненужные разговоры с их родителями. Телефон дома у Алекс не отвечал вообще, хотя я иногда слушала гудки по пять-шесть минут. Все говорили, что дочерей нет дома и где они – неизвестно, хотя, как я убеждалась все больше, они все прекрасно знали, просто не хотели мне говорить.