И она пошла к калитке, почти волоча за собой Арчи. Тот все время оглядывался, словно позади оставлял что-то важное. До станции они шли в два раза дольше, чем от нее. И почти час прождали электричку на Москву.

* * *

Красное неряшливое марево наплывало на глаза и снова отплывало — качалось, как старое покрывало на веревке. Назойливый тонкий свист сопровождал это колыхание, от него подкатывала к горлу тошнота. Свист перемежался тупым стуком — тоже то рядом с ухом, то как будто уплывал куда-то далеко и вновь возвращался.

Стас попытался разлепить глаза, один открылся, второй, видно заплывший от удара, не послушался. Язык присох к нёбу и не хотел отрываться. «Еще немного без воды, и мне конец», — равнодушно подумал он, но все же попытался пошевелиться.

Руки были связаны сзади, причем правую он почти не чувствовал. Зато левая, затекшая от неудобной позы, болела в суставах все сильнее. Он полз в темноте, пока не уперся лбом в грубую лестницу. Щеку оцарапало что-то металлическое. Пошевелив головой, он понял — большой гвоздь, возможно старинный, кованый.

Стал разворачиваться, неловко, словно краб на песке, кое-как нащупал связанными руками торчащий гвоздь, попытался зацепиться за него веревкой. Получилось с шестого раза. Он слегка передохнул — в глазах плыла все та же кровавая пелена, сильно тошнило.

Собрался с силами и рванулся всем телом, надеясь, что веревка хоть чуть-чуть ослабнет. В глазах полыхнуло, адская боль разорвала правое плечо, но веревка не поддалась. Он почти повис всей тяжестью на гвозде, свесив голову на грудь. Потом попытался рвануться снова. В глазах потемнело, сознание отключилось.

В Люберцы Ася и Арчи добрались поздним синим вечером. Садиться с собакой в автобус Ася не решилась, поэтому до улицы Попова они доплелись, когда совсем стемнело.

Мать, как всегда, сидела, укутавшись в старенький плед, перед телевизором. С тех пор как они поселились здесь, она выходила из дома только на работу — в магазине по соседству мыла полы поздним вечером или рано утром. Все остальное время она проводила здесь, в полутемной однушке на первом этаже запущенной пятиэтажки. Ася старалась приукрасить их убогий быт самодельными салфетками, лоскутным ковриком на стене. Но сырость из подвала и густая тень от старых тополей под окном все равно делали комнату мрачной, какой-то нежилой. На более комфортное жилье денег не было, Ася только, сжав зубы, мечтала, что после окончания института она будет работать день и ночь, чтобы вызволить мать из этого вечного сумрака. Ей казалось, что в светлом и уютном доме мама выйдет из состояния полусна-полубодрствования, в котором она жила после войны.

Она давно уже престала уговаривать маму выйти в город — погулять, в кино, на рынок. Ольга Петровна только пугливо всматривалась в лицо дочери — после контузии она плоховато слышала — и отрицательно качала головой. Ася помнила мать веселой, говорливой, всегда аккуратной в своем хрустящем от крахмала белом халате — мама работала медсестрой и умела делать уколы так, что пожилые пациенты обожали ее.

Потом, когда началась война, мама как-то постепенно стала словно меньше ростом, перестала звонко смеяться и рассказывать смешные и печальные истории из больничной жизни. Особенно после той ночи, когда в их дом приходили какие-то черные люди, по-чеченски велели выметаться из квартиры и из Грозного в 24 часа. Мать совсем почернела от горя, когда отца, врача городской больницы, подстрелили прямо на улице — в милиции сказали, шальная пуля. Потом, бросив квартиру и вещи, они вдвоем перебрались в лагерь беженцев в Ингушетии, прожили там два года в палатке, в которой по утрам волосы примерзали к подушке.

Когда Ася подросла, решили перебраться в Подмосковье. Но там мама долго болела, худела и как-то ссохлась, хотя все-таки пыталась держаться, через силу хлопотала по нехитрому хозяйству. По специальности работать не стала, пошла мыть полы, ее красивые, всегда ухоженные руки стали красными, пальцы разбухли и искривились…

Ася, которой к тому времени исполнилось семь лет, хорошо помнила войну. Грохот разрывов, развалины на месте их уютной зеленой улицы, соседскую бабушку Зинаиду, которая сошла с ума в те дни и ходила по разрушенному микрорайону, прижав к груди старую целлулоидную куклу в грязном платье, — ее дочь, зять и две внучки погибли под развалинами. Помнила скулящего от боли Шарика и как пыталась спасти его, забинтовать шею, перебитую осколком… А сквозь белые бинты проступала ярко-красная кровь…

Но как и когда она сама стала главой их небольшой семьи, Ася вспомнить не могла. Ей казалось, что после их бегства из Грозного и двух тяжелых лет в палаточном лагере так было всегда. Она всегда сама покупала продукты, оплачивала квитанции за квартиру и свет, встречалась с хозяйками съемных комнат, а потом квартир, сама решала, что купить себе и маме из дешевой одежды и обуви — на дорогую денег никогда не было. И все же она верила, что когда-нибудь мама поправится и снова превратится в ту, веселую и молодую…

— Мам, ты не пугайся, я с собакой, его зовут Арчи, он спокойный и добрый. — Ася отступила в сторону, чтобы мать увидела пса. — Он у нас поживет немного, у него хозяин пропал. Ты не против?

— Ой, какой большой. — Мать встала с продавленного диванчика. — А где же он будет спать у нас?

— Да в коридоре, сейчас что-нибудь постелю ему.

Обрадовавшись, что мать не испугалась и не стала возражать, Ася засуетилась, нашла в шкафу старое покрывало, постелила его на пол, свернув вчетверо.

— Арчи, место!

Пес послушно вернулся в тесный коридор, лег на вылинявшее покрывало.

— Ты ужинала, мам? — Ася из кухни спросила, заранее зная ответ.

— Да не хотелось как-то, я кефиру попила. — Голос матери снова сел. — Ты сама покушай. И собаку покорми, там каша есть.

Ася положила гречневой каши в миску, плеснула молока.

— Завтра куплю тебе корма, а сейчас так поешь, ладно?

Арчи поднялся, начал есть кашу, смешно брызгая себе на морду молоком.

— Ну вот, мам, я завтра с ним утром погуляю, потом на работу поеду, а ты уж побудь с ним день, хорошо? Вечером еды ему привезу собачьей, а днем можно и не кормить, он привычный.

Мать согласно кивнула, кутаясь в плед. Сейчас в комнате было действительно прохладно, но она зябла и в самый жаркий летний день.

После приема, на котором в этот раз побывало четыре кошки, две собаки и попугайчик-неразлучник, подавившийся семечком, Ася улучила момент и позвонила в питомник ховавартов. Жанна разохалась, узнав, что найденная собака и есть тот самый Арчибальд фон Эббе, и дала номер телефона его хозяев.

С замиранием сердца Ася набрала его: как отреагируют хозяева на находку, предположить было сложно — теперь она уже знала, что среди владельцев дорогих породистых собак попадались разные люди, подчас довольно жестокие и неприветливые.

— Аллоу! — грудным манерным голосом отозвалась трубка. У Аси мгновенно испортилось настроение, она сразу представила модную, капризную даму из «новых русских». Но остановиться уже было невозможно.