кстати, очень опасная и очень распространённая штука. Вот это важно, послушайте меня, пока я жива.

Когда сажают делового человека, у него обычно есть кредиты. Если у него имеется компания, заинтересованные юристы и т. д. и они порядочны — будет трудно, но выкарабкаться можно. Если ты сам себе компания, если ты нанимал идиотов, которые разбежались при первом громе, если тебя бросили друзья и родные, то шансов нет. Судебные приставы быстро арестовывают всё, что есть, и продают на аукционе за сущие копейки по своим людям. Итог: банку не возвращается почти ничего, кредит продолжает висеть, но имущества уже нет. И вот ты такой возвращаешься умный, отсидев свой срок. И что, и куда, и с чем? Кредит будет висеть вечно, тебе его не отдать. Продавать уже нечего, на работу никто не берёт, бизнес не начать, выезда не дают. Всю жизнь будешь отдавать и не отдашь.

В общем, проблему с кредитами мужа я тоже решила, но не сразу, она оказалась сложной. Дело в том, что у меня никогда в жизни не было доверенности от Алексея. Ну как-то он не посчитал это необходимым, даже когда был под уголовкой. Я ж и говорю: умный, но не очень. Такую доверенность после ареста может подписать начальник СИЗО, у него есть это право — вместо нотариуса. А теперь представьте себе, что вы пытаетесь продать машину или дом с такой доверенностью. Мало того, что цена падает втрое, так эту доверенность ещё нигде не принимают.

В общем, мне страшно был нужен Алексей, чтобы обсудить с ним все его скелеты. Хочет ли он, чтобы я этим занималась? Как мне нужно этим заниматься? Какие ещё у него имеются шкафы и какие скелеты в них — так, чтобы приготовиться?

Но свиданий нам не давали. Тогда мне это было непонятно, и читалась в этом какая-то высшая несправедливость. Ну да наивность есть наивность, откуда же тебе знать, дорогуша, как на самом деле устроена тюрьма. Тогда — это не теперь.

Убедившись, что официальным путём я свидания не получу примерно никогда, я пошла другим путём. Муж сидел в Бутырке, и, пошарившись по сайтам, я обнаружила живительный источник духовного роста, а именно: церковь посередине этого скорбного уныния. Церковь — это хорошо, в церкви всегда найдётся тот, с кем можно договориться.

Чудесным связующим звеном оказался церковный староста Шурик, которому очень нравилось, что я зову его Отец Олександр. Мне всё равно, а человеку приятно. Впрочем, я рассчитывала на скидку. Ибо в октябре 2008 года он объявил мне цену — 60 тысяч рублей (тогда 2 тысячи долларов) за свидание. Я охнула, но мне было сильно надо. Никакого контакта с мужем у меня к тому времени не было уже три месяца. А поговорить требовалось всё более и более.

Отец Шурик не подкачал и справил мне пропуск в Бутырку — с фотографией и печатью. Я теперь стала певчей церковного хора. Ну певчей так певчей. Спою, если что.

Мужа арестовали в июле, а сейчас октябрь. Дивный московский октябрь с высоким лазоревым небом, гладкими жёлтыми листьями, которые думают, что никогда не сморщатся, и с воздухом, из которого хочется сделать эликсир молодости или мусс к подкопчёной форели, и чуть запотевший бокальчик самого светлого белого, пожалуйста. А потом спеть тихо популярный псалом.

Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых.

Аллилуйа, аллилуйа, аллилуйа.

Эту осень я разглядела почему-то только в Бутырке, раньше не до того было. Собственно, и в Бутырке было не до того — меня провели со служебного входа: это не там, где передачи, в левом углу, а, наоборот, в правом. Я в Бутырке до этого не бывала, только в левом углу с передачами, там просто юдоль людских скорбей в максимально казённом формате. Саму старую бутырскую тюрьму ниоткуда не видно. А тут после проходной с проверкой пропусков-паспортов лязгнула ещё пара дверей, и я шагнула в тюремный двор.

И на меня вдруг обрушилась со всей дури хрустально-прекрасная осень. Я задрала голову, потому что надо было быстро рассмотреть и впитать в себя Пугачёвскую башню, вот она от меня слева. Архитектор Матвей Казаков. Очень мало что дошло до нас в такой сохранности, как вот это вот. Что осталось нетронутым? В Кремле всё испортили во время последней большой реконструкции, здание университета испортили сильно раньше.

Остался Петровский дворец, очень мной любимый, остался Колонный зал (нафиг, испорчен всякой гадостью). Павловская больница, Голицынская больница. Но это не то, мне нравится, но тут же крепость. И первая самостоятельная работа Матвея Казакова, это вообще 1771 год. В свете специфики, так сказать, сферы деятельности никто не трогал ничего, обошлось без усовершенствований.

И это первое, что я увидела. Высокое голубое октябрьское небо с лёгкой проседью, и слева — нетронутый Матвей Казаков. И я вижу это не на картинке. И я захлебнулась этим. На меня внезапно нахлынуло счастье. А счастье в моей ситуации — это непросто, дайте же мне немного поупиваться.

Но нет, где там.

— Пошли быстрее, скоро исповедь.

А, да, я ж на исповедь иду. В смысле на исповедь должны привести Алексея, а меня — петь в церковном хоре. Но на самом деле исповедовать его буду я. А что, я умею.

Мы обходим всю эту казаковскую красоту почти по периметру, ныряем в какие-то казематы и оказываемся во внутреннем дворе тюрьмы, там церковь. Ну такая — никакая, из новейших приходов. Но отсюда Казакова не видно, и небо тоже куда-то делось, вокруг только тюремные стены.

Мой провожатый, староста прихода отец Шурик, быстро прошмыгнул всё невеликое церковное пространство и затолкнул меня в подсобку.

— Я закрою дверь на ключ.

Ну а что я могу. Закрывай.

Закрыта в тюрьме в подсобке, ладно. Телефон отобрали на проходной. Подсобка была под стать церкви, выкрашена какой-то довольно гадкой краской типа лазоревого цвета, на самом деле синькой пополам с зелёнкой. Она была узкой и длинной, вдоль стен тянулись открытые деревянные полки, и на них лежала свежая мужская одежда и очки. Как я поняла, пожертвования через церковь. Пригляделась: нет, не пожертвования, у каждой стопки бумажка с фамилией получателя. То есть передачи вне окошка передач. Ладно, учтём