Стало вдруг холодно.

И сыро.

И даже постель, в которую сунули грелку, так и осталась ледяной.

— Сиди ровно, — Джио сама взялась за щетку.

— Я их обрежу. Завтра.

— И будешь дурой.

— Почему?

— А зачем резать?

— Не знаю. Мешают. И тяжелые… иногда мне кажется, что еще немного, и голова просто-напросто оторвется.

На подоконнике блестела лужица воды. И к утру она разрастется, а может, даже сбежит на пол. Надо будет сказать, чтобы тряпки принесли. Или сразу таз?

Дождь Катарина не любила.

Генрих в дождливые дни становился ворчлив и как-то особенно подозрителен. Его раздражало все. И сколь бы незаметной ни старалась быть Катарина, все одно ее находили, чтобы упрекнуть. А еще в дождь узоры на руках наполнялись силой, и Катарина их чувствовала этакими колодками, от которых не избавиться при всем ее желании.

— Оторвется — прибьем, — щетка скользила по волосам. И только Джио умела разбирать их вот так, мягко, не причиняя боли, не выдирая пряди, даже когда те путались или вот попадали во что… в воск, что вдруг оказался в постели.

Или в деготь.

— А ты… и вправду была там?

— В колониях? Была.

— И… остальное тоже правда? Джунгли, город, храм…

— Правда.

— Ты не хочешь об этом говорить? Тогда зачем вообще…

— Потому что тоже дура, — Джио легонько шлепнула щеткой по голове. — Я была молода, когда встретилась с твоим отцом. И наивна. Я верила, что любовь преодолеет все, и главное доверие. А потом оказалось, что не следует доверять всем подряд. А любовь — это такая сказка, которая позволяет мужчине получить власть над женщиной.

— Он… обманул тебя?

— Не меня одну, — пальцы Джио застыли в волосах. Катарина видела в зеркале отражение ее лица, задумчивого, мечтательного даже. И сквозь знакомые уже черты будто проглянули другие. — Но да, и меня тоже…

— Клятва?

— И она… он забрал кое-что мое, без чего я не могу вернуться домой.

— Что?

— Флейту.

— Флейту? — как-то не увязывалось в представлении Катарины Джио и флейта. — Я не знала, что ты умеешь играть.

— Умела. Когда-то. Не важно. Моей флейты больше нет, как и многого другого. И это уже не не имеет значения… — косу она плела быстро и ловко. — Твой отец всегда мечтал о власти и богатстве. Он весьма гордится древностью рода, но забывает рассказать, что в его молодые годы кроме древности этой гордиться было больше нечем. Это теперь он богатейший человек в Британии.

Это было сказано с легким оттенком презрения.

— И те камни…

— Не только они. К тому времени он имел достаточно денег, чтобы расплатиться с долгами, выкупить родовой замок и заплатить за невесту. Но ему показалось мало…

Катарину отпустили.

Она обернулась и, поймав руку Джио, прижалась к ней щекой.

— Спасибо.

— За что?

— За все… сперва ты меня пугала… и нарочно, да?

— Мне это казалось забавным.

— Понимаю, — Катарина гладила темные пальцы. — Тогда меня пугало буквально все… я совершенно не годилась на ту роль, которую он выбрал. Он ведь купил Генриха, так? Тот любил развлечения, а казна вечно была пуста. Все удивлялись, откуда он узнал обо мне. Я ведь не покидала дома, и вдруг приглашение ко двору… встреча… свадьба… все быстро, слишком быстро… дело в деньгах?

— И в них тоже.

Странно, но Катарина не испытывает обиды на мужа. Ей его даже жаль. Толстого. Запутавшегося. Некогда великого, но давно уже превратившегося в пародию на самого себя. Его боялись и в то же время презирали. А вот отца только боялись.

— Король должен был умереть много раньше, — Джио присела на край кровати. — Его рана в ноге, несмотря на все усилия целителей, то затягивалась, то вновь воспалялась. А еще он был весьма неумерен в еде и питье, что сказалось на сердце. Его печень была столь велика… впрочем, кому я рассказываю. Ты сама все знаешь.

Катарина вздохнула.

От мужа пахло. Кислым потом. Болезнью. Гноем. И еще чем-то, особенно неприятным. И запах этот вызывал тошноту, которую приходилось скрывать.

Хорошая жена должна любить мужа.

Восхищаться.

И принимать любым.

Стать хорошей женой у Катарины так и не получилось.

— Отец предложил ему не только деньги. Не обманывайся, богатых невест в Британии хватает… твой отец предложил исцеление. Не полное, нет. Но венец из желтых камней продлевал жизнь и снимал боль. Мы знали это точно, ибо именно этот венец и не позволил Дживасу продержаться три дня. Три треклятых дня. Тот зверь переломал ему хребет и вскрыл живот, вывалил внутренности. Он отступил перед моим огнем, но недалеко. И тогда Дживас, поняв, что умирает, попросил подержать венец. Примерить перед смертью. Сказал, что, коль подыхать, то по-королевски. И твой отец не отказал. Тогда он еще думал, что умеет быть другом. Хотя это и не помешало ему переспать с женой Дживаса. Сказал, что если друг не знает, то и возражать не станет. Да…

Джио откинула одеяло и похлопала по кровати.

— Ложись давай, а то утро завтра будет ранним.

И Катарина послушно забралась в постель.

— Стоило его примерить, и Дживас перестал умирать. Отступила бледность. И он сказал, что ему больше не больно. Чудовищная рана на животе стала затягиваться. И даже черные кишки не были тому помехой. Дживас запихал их внутрь… и на третий день поднялся. Понимаешь?

— Невозможно.

— Я бы тоже сказала, если бы сама не увидела. А на четвертый твой отец проломил ему голову камнем.

Джио поправила одеяло.

— Закрывай глаза…

— После всего?

— Можно подумать, ты ничего страшнее в жизни не слышала.

— Слышала, — вынуждена была согласиться Катарина. — И видела. К сожалению.

— Вот и я о том. Мне он приказал молчать. Думаю, если бы он не понимал, что без меня не выберется, он бы и мне. Потом приказ стал строже. Я не могла говорить о том путешествии… ни с кем, кроме него.

— Но…

— Он смешал нашу кровь. И связал жизни. А ты не давала ему никаких клятв. Да и кровь твоя… ты ведь его дочь, плоть от плоти… разница есть, но не столь и велика.

— Этот венец…

— Должен был исцелить Генриха.

— Но не исцелил, — Катарина нахмурилась. — Если ты говоришь, что он… а вместо этого…

Джио развела руками.

— Я не слишком хорошо разбираюсь в теории. Скорее всего дело в расстоянии. Мы не так далеко отошли от храма, когда Дживас попался тому тигру. Или изначальных сил хватало лишь на одно исцеление. Или в том, что камней вдруг осталась лишь половина?