Все, даже Галя с Гулей, внимательно слушали полковника, забыв про рис. И полковник, заметив это, на мгновение замолчал.

— Вы кушайте, а то остынет, — сказал он мягко. Потом, проследив, чтобы мы снова принялись за действительно остывавший рис, продолжал. — Отдел просуществовал недолго… Может, год — полтора. Было очень интересно: мы изучали потаенный украинский фольклор, мифологию, старые издания и рукописи.

Даже архивные материалы царской охранки — оказалось, что и тогда этот вопрос интересовал тайную полицию. Вызывали из лагерей националистов и беседовали с ними… Следили и за группами безопасных националистов, и за группой Гершовича.

— Полковник при упоминании этой фамилии посмотрел на меня. — Уже тогда мы вышли на несколько так называемых священных мест на Украине. Обычно такое место находилось возле одиноко стоящего старого дерева — липы, вербы или дуба. А на юге, в Херсонской области, в Николасвской — возле скифских курганов. Мы определили закономерность: в селах, находящихся вблизи таких мест, преступность была в несколько раз меньше, чем в среднем по Украине. Средний уровень умственного развития был выше. Многие другие показатели тоже подчеркивали отличие жителей таких сел от остальных… Конечно, все исследования проводились в строжайшей тайне. Все записи и обоснования у нас сразу отбирались и оправлялись в Москву. Я в то время еще не понимал важности этих исследований.

Помню только, что майор Науменко что-то узнал о материальных проявлениях украинского национального духа в Казахстане. Он сделал запрос в Казахский ГБ и сперва даже получил подтверждение. Казахи готовы были сотрудничать. Но неожиданно из Москвы пришел приказ отдел расформировать, а всех его сотрудников перевести в разные города, чтобы не дать им возможности продолжать работать в команде по собственной инициативе. У меня в то время инициативы не было — я был исполнительный молодой офицер, мечтающий о карьере в госбезопасности. Но при этом майор Науменко не мог не вызывать у меня восхищения и уважения. Человек блистательного ума, кристальной честности… После закрытия отдела его затребовала Москва в центральный аппарат КГБ, но когда к его дому подъехала служебная машина, на которой он должен был ехать на вокзал, выяснилось, что он пропал. Напуганная жена показала шоферу записку, где он писал, что отправляется в командировку на две недели… Вы можете себе представить, что творилось на Владимирской! Начальство сутки не могло решить, что сообщить в Москву.

Областные ГБ буквально прочесывали леса, села, все места, где он бывал в связи с исследованиями. Проверялись все его знакомые и родственники, но его нигде не было. В конце концов начальство стало перед выбором: или объявить его сбежавшим за границу изменником, или сообщить в Москву, что он серьезно болен и раньше, чем через две недели, не приедет. Но в любом случае было ясно — без неприятностей не обойтись.

Я вдруг поймал себя на мысли, что полковник очень четко и грамотно рассказывает о событиях прошлого. Это как-то не вязалось с его недавним «шоканьем» и косноязычием.

Моя пиала была уже пуста. Хотелось чаю, но еще больше хотелось узнать, что же случилось дальше с майором Науменко.

До ушей донеслось фырканье верблюда, и я оглянулся. Голова корабля пустыни уже поднималась над близким горизонтом — ведь Новопетровское укрепление располагалось на возвышенности. Вскоре показалась и голова человека-магазина.

Полковник, заметив приближение казаха и верблюда, замолчал. Пообещал досказать потом и принялся за свой рис.

А казах остановил верблюда метрах в трех от нас. Заставил его лечь на песок, вытащил что-то из баула и присел в наш круг. Протянул Гуле свою миску, две банки крабов и консервный нож. Гуля молча приняла его взнос, открыла банки и положила каждому крабьего мяса. И казаху положила в миску риса и крабов.

Потом она помыла котелок и повесила его снова на крючок треноги, наполнив водой для чая.

— А тебя как звать? — неожиданно по-русски спросил Петр казаха.

— Мурат.

— Далеко живешь?

— Далеко, в Красноводске…

— А жена, дети есть?

— Есть. Жена есть. Три сына…

Я слушал этот разговор с интересом, но достаточно невнимательно.

Пораженный внезапным переходом Петра на русский язык, я прислушивался к его речи, пытаясь уловить акцент. Но он говорил без акцента.

Забравшийся мне на ногу хамелеончик Петрович отвлек меня от разговора. Я словно провалился в собственные мысли и переживания. Обведя взглядом собравшихся вокруг костра, я увидел, что все, кроме Петра и Мурата, погружены в размышления. Полковник неподвижно смотрел в песок перед собой — он, наверно, вспоминал сейчас то, что было двадцать лет назад, и был печально-задумчив.

«Интересно, — подумал я. — А у него есть жена, дети?»

Я присмотрелся к нему внимательнее. Опустил глаза на его руки, на толстые пальцы, сцепленные в замок. Он сидел по-турецки, упершись локтями в ляжки.

На одном пальце я увидел обручальное кольцо, на другом — серебряный перстень.

«Женат», — решил я.

Вода в котелке закипала. Гуля, придвинувшись к треноге, сидела на страже.

Сейчас она заварит для нас чаю. Что будет потом?

— Канечна, тяжело, — отвечал Мурат на очередной вопрос Петра. — Налоговая у нас — басмачи! Если держать киоск — покоя не дадут. Одно спасение — верблюд.

Абслуживание качевников… У меня в патенте как написана — падвижная тарговая точка…

— Бачыш, як людыни важко тут! — обернулся ко мне Петр, заметив, что я прислушиваюсь к рассказу казаха.

Я кивнул. То, что со мной он говорил по-украински, меня не удивило. Он знал, что я понимаю украинский.

Гуля уже наливала чай в пиалы.

— Падажди! — остановил ее вдруг Мурат. — Я сейчас! Он сбегал к верблюду и вернулся с коробкой конфет. Снял с нее целлофан и протянул каждому по очереди.

Я тоже взял одну — шоколад таял, и я отправил ее целиком в рот. Запил глотком зеленого чая. Ощущение возникло непривычное, но приятное. Мне и раньше нравились контрастные сочетания сладкого и соленого: сладкий чай и бутерброд с селедкой. Сейчас все было наоборот: чай соленый, а конфета сладкая.

— Чай китайский? — спросил у Гули Мурат. Она кивнула.

— Падажди! — сказал он, поднимаясь на ноги. Снова сбегал к верблюду.

Вернулся с большой раскрашенной жестянкой чая.

— Вот, падарок! — протянул он жестянку Гуле. — Это вьетнамский зеленый!

Савсем бархатный! Как шелк пьешь!

Хамелеончик слез с моей ноги и медленно побрел по песку, описывая аккуратную круглую линию вокруг костра, словно соблюдая безопасное расстояние.

Он добрался до Гали и стал взбираться ей на ногу. Наконец, устроившись на ноге и посинев под цвет ее джинсов, он замер. Только зрачок его выпученного глаза вращался, время от времени останавливаясь. Но понять, на ком он останавливал свой неподвижный взгляд, было трудно.