— Это не моя стихия, хотя сын не оставляет попыток затащить меня туда. Но в наши дни какой только мусор не называют искусством!

— Отцу хотелось бы, чтобы на биеннале были сплошь старые мастера, — сказал Лео.

— Конечно, потому что это и есть настоящее искусство. Видел бы ты картину, за которую Габриэлла Фьорито наверняка выложила кругленькую сумму, — жизнерадостно продолжал граф. — Уродливая мазня. Цветные пятна, и все. Грубо и крикливо. Написана подающим надежды еврейским художником, который все еще живет в Германии.

— Ну, такая уж она, графиня Фьорито, — заметил Лео. — Она считает себя великой благодетельницей — вроде Медичи нашего времени. Ей нравится спасать людей, как другие спасают бездомных кошек.

Он поднял взгляд от руля, и наши глаза встретились. Потом лодка полным ходом помчалась через лагуну, и в лица нам задул соленый свежий ветер. Мое сердце билось ужасно громко, я даже боялась, что его стук слышат мои сокурсники, с которыми мы вместе втиснулись на заднее сиденье. Как можно было надеяться, что мне удастся побороть себя? Находиться рядом с Лео оказалось пыткой. Неужели я не понимала, насколько мала Венеция, в которой, чем ни займись, встречи в конце концов не избежать?

— Где вас высадить, молодые люди? — спросил граф. — Наверно, вы все живете рядом с академией?

— Да, пожалуй, недалеко, — сказал Гастон. — Пожалуйста, остановите, где будет удобно. Мы так благодарны за вашу доброту! Без вас мы бы проторчали еще полтора часа на пристани и, может, все равно не влезли на последний рейс.

— Тогда, Лео, причаль рядом с академией, — распорядился граф.

Лео подвел катер к берегу, ловко выпрыгнул из него, закрепил трос и протянул руку, помогая нам сойти с катера. Я пропустила вперед Имельду, и вот пришла моя очередь. Лео уверенно сжал мою ладонь.

— Спасибо, что подвезли, — проговорила я.

— Рад был помочь, — ответил он, — и узнать, что у вас появилась возможность учиться в Венеции. Теперь вы, может быть, все-таки станете великой художницей.

— Вряд ли, — возразила я. — Но учеба наверняка пойдет мне на пользу.

— Вы живете у академии?

— Да, недалеко, пешком дойти можно. — Я поняла, что он хочет узнать мой адрес, но этому не бывать. — Еще раз спасибо. Утром увидимся, — сказала я остальным студентам и зашагала прочь, но задержалась на мосту Академиа и подождала, пока моторка не отчалит. А потом очень быстро пошла домой, и стук моих шагов отдавался от пустынной мостовой и эхом разносился по улицам.

Джулиет. Венеция, понедельник, 10 июля 1939 года

Я старалась не думать о Лео, однако несколько часов пролежала без сна, прислушиваясь к далеким звукам города, и заснула лишь рано утром. Естественно, проснулась я квелая и разбитая. Мыться и готовиться к занятиям пришлось в спешке. Сегодня утром у меня была обнаженная натура; из всех иностранных студентов этот курс, кроме меня, выбрал только Гастон. Судя по всему, нас объединили с итальянскими первокурсниками, все они выглядели ужасно юными, и я чувствовала на себе их взгляды. Один парнишка даже спросил, не преподавательница ли я. После того, как я отрекомендовалась вольнослушательницей из Англии, он смутился и поспешил вернуться на свое место.

Настоящей преподавательницей оказалась пышная дама с крашенными в рыжий цвет волосами, которые каскадом ниспадали ей на плечи, одетая в струящееся платье с внушительным декольте. Во время речи она активно жестикулировала, и я не могла отделаться от ощущения, что ей следовало стать актрисой, а не художницей. Она говорила о красоте человеческой фигуры, о важности линии. Если линия проведена верно, детали сами встанут на места. Кое-кому из младших студентов это показалось смешным, наверно, они воображали эти самые детали.

Посреди аудитории располагался помост, на котором стоял стул со спинкой в виде лестницы. Профессоресса, завершив вступительное слово о том, к чему мы должны стремиться, позвала натурщика. Им оказался хорошо сложенный мужчина, и я поняла, что немного нервничаю. Он поднялся на помост в халате, спокойно скинул его и предстал перед нами абсолютно голым. Послышались тихие вздохи, ахи и даже смешки. Должна признать, что я и сама была поражена, сообразив, что впервые в жизни вижу раздетого мужчину. Конечно, я изучала обнаженные фигуры по художественным книгам с иллюстрациями, но тут было нечто совсем иное. Я изо всех сил старалась не таращиться на него.

Нашим первым заданием было сделать набросок за тридцать секунд. Потом — за минуту. Потом — за пять минут.

— Вы обращаете слишком много внимания на детали, — упрекала профессоресса, прогуливаясь по аудитории. — Прикройте глаза наполовину и рисуйте, что увидели. — Она остановилась за моей спиной и проговорила: — Неплохо.

Поза натурщика поменялась, он уже не сидел, а стоял, а потом стоял, поставив одну ногу на стул, и мы рисовали его в каждом положении. Только после этого нам разрешили сделать законченный рисунок, на выбор углем, пастелью или акварелью. Я выбрала уголь. Оставшийся час мы рисовали, и профессоресса, кажется, осталась мною довольна.

— Вижу, у вас уже был такой курс, — сказала она. — Вы у нас новенькая?

— Я вольнослушательница из Англии, — ответила я, — и училась год в художественном колледже. Но такого курса у меня никогда не было, потому я его и выбрала.

— Хорошо. У вас есть способности к изображению человеческой фигуры. — Одобрительно кивнув, она перешла к следующему студенту.

— Кое-кто явно скрывает от нас свои таланты, — прошептал Гастон, который сидел за мной. — Наверняка ты уже в деталях изучила многих мужчин, вроде того вчерашнего красавчика с лодки, а?

Я ничего не смогла с собой поделать, чудовищно покраснела и сказала:

— Не говори ерунды. Мне удается рисовать людей, вот и все.

— Чувствую, что чопорная мисс Браунинг не так проста, как кажется на первый взгляд, — продолжал он.

Я проигнорировала его и услышала, что он посмеивается. Мне было не совсем понятно, как с ним себя вести: этот парень определенно заигрывал, вот только что он во мне нашел? Особенно если учесть, что он явно интересуется Имельдой. Может, заигрывания — это такой французский национальный вид спорта? Я вообще слишком мало знала о мужчинах, к какой бы национальности они ни принадлежали, мне было известно лишь, что английские мальчишки, которых я знавала в юности, не отличалась утонченностью в обращении с противоположным полом. Подозреваю, всему виной долгие годы, проведенные в закрытой школе.

Однако наша пикировка неожиданно и странно взбодрила меня. Казалось бы, все это должно было меня смутить, но я вдруг поняла, что мне приятно не чувствовать себя позабытой-позаброшенной всеми старой девой, а знать, что я вовсе не такая. Я собрала свои вещи и стала спускаться по лестнице, гадая, где бы пообедать. Неподалеку от академии на Калле делла Толетта была бутербродная, где делали отличные трамеццини — это такие крошечные аппетитные сэндвичи с тунцом и оливками, ветчиной и креветками, которые к тому же отличались дешевизной: берешь штук шесть, а платишь всего ничего. Я понимала, что днем надо бы есть поплотнее, но не могла заставить себя в такую жару умять целую тарелку спагетти. Единственная проблема с этой бутербродной заключалась в том, что там говорили исключительно по-венециански. Теперь я уже понимала, что это не просто диалект, отличающийся главным образом произношением, а какой-то отдельный язык. «Бонди» — это классический пример, ничего общего с «бонджорно», нормальным итальянским приветствием, означающим «добрый день».