При свете, сочившемся из высокого окна, я видела ее худое насмешливое лицо, смуглую кожу со щербинками от угрей, тесно посаженные передние зубы – вид у нее был такой взрослый, такой внушительный.

– Большинство девчонок помешаны на парнях. Ты заметила? Величайшее собрание девиц, сдвинувшихся по фазе на парнях, какое только можно себе представить, находится прямо сейчас в этой самой школе.

Я была очень признательна ей за внимание ко мне, за компанию, за сигарету. И я сказала, что мне тоже так кажется.

– Вот сегодня, например. Я пыталась заставить этих девок повесить гирлянды из колокольчиков и серпантин. Они позалезали на лестницы и давай парней охмурять. Им вообще до лампочки все эти украшения. Нужен только предлог. Единственная цель в жизни – повертеть хвостом перед парнями. Я считаю, полные идиотки.

Мы поболтали об учителях, о школьных делах. Она сказала, что хочет преподавать физкультуру, для этого надо поступать в колледж, но у родителей не хватит на это денег. Поэтому она планирует сама заработать и вообще не хочет ни от кого зависеть, так что пойдет работать официанткой в кафетерий, а летом – на ферму, собирать табак к примеру. Я слушала Мэри, и отступала острая боль одиночества, я больше не чувствовала себя такой несчастной. Вот передо мной девушка, пережившая такое же поражение, как и я, – это было ясно как день, – но она полна энергии и уважения к самой себе. Она строит планы, как жить дальше. Будет собирать табак.

Так за разговором и сигаретой мы провели длинный перерыв между танцами, пока все прочие угощались кофе с пончиками. Музыка заиграла снова, и Мэри сказала:

– Слушай, чего нам с тобой здесь дальше торчать? Возьмем пальто и махнем в «Ли» – возьмем себе по горячему шоколаду, поболтаем в уютной обстановке, а?

Мы ощупью прошли назад в уборщицкую каморку, пряча в кулаке пепел и окурки. У двери каморки мы остановились и прислушались, дабы убедиться, что в туалете никого. Тогда мы выскользнули на свет и смыли пепел и бычки в унитаз. Чтобы попасть в раздевалку, нам нужно было пройти вдоль танцплощадки к противоположной двери спортзала.

Танец только начался.

– Обойдем по краешку – никто и не заметит, – сказала Мэри.

Я пошла за ней. Я ни на кого не смотрела. Я не искала взглядом Лонни. Наверное, Лонни больше не будет со мной дружить, нашей крепкой дружбе, наверное, пришел конец. Ведь она, как говорит Мэри, тоже «помешана на парнях».

Оказалось, что мне уже не так страшно теперь, когда я решила уйти с этих танцев. Я больше не ждала, что кто-то меня пригласит. У меня были собственные планы. Нет необходимости никому улыбаться или делать знаки, надеясь на удачу. Все это больше не имело для меня никакого значения. Я просто шла, чтобы выпить чашечку горячего шоколада со своей подругой.

Какой-то парень что-то мне сказал. Он стоял у меня на пути. Я решила, что, наверное, выронила что-то, или он говорит, что тут нельзя пройти или что раздевалка заперта. Я не поняла, что он приглашает меня на танец, пока он не повторил это снова. Рэймонд Болтинг из нашего класса, да я с ним за всю жизнь и словом не перемолвилась. Он решил, что я согласна. Он положил мне руку на талию, и, почти не осознавая, что делаю, я пошла с ним танцевать.

Мы двигались к середине зала. Я танцевала! Ноги мои даже не думали дрожать, а руки не потели. Я танцевала с парнем, который меня пригласил. Никто его не просил, не принуждал, он просто взял и пригласил меня. Возможно ли это? Даже не верилось, может быть, это все не со мной происходит?

«Я обязана сказать ему, – подумала я, – что это ошибка, что я уже ухожу – ухожу, чтобы выпить с подругой горячего шоколада». Но я ничего не сказала. В лице моем происходила некая тончайшая настройка, без всякого усилия оно принимало то самое серьезное и рассеянное выражение, какое было у тех, кто избран, кто танцует. Именно это лицо увидела Мэри Форчун, когда выглянула из раздевалки, уже набросив на голову косынку. Я слабо махнула ей рукой, лежавшей на плече моего кавалера, как бы выражая свои извинения: мол, сама не знаю, как это вышло, и нет смысла меня ждать. Потом я отвернулась, а когда повернулась опять, Мэри уже ушла.

Рэймонд Болтинг провожал меня домой, а Гарольд Саймонс провожал Лонни. Мы шли все вместе до угла Лонни. Парни затеяли спор о хоккее, в котором мы с Лонни не могли участвовать. Потом мы разделились на пары, и Рэймонд продолжил хоккейный спор как ни в чем не бывало. Кажется, он даже не заметил, что разговаривает со мной, а не с Гарольдом. Один или два раза я заметила:

– Не знаю, я этой игры не видела.

Но потом решила, что надо ограничиться многозначительными «угу» и «ага», и, похоже, ему этого было вполне достаточно.

Еще он сказал:

– А я и не знал, что ты так далеко живешь. – И хлюпнул носом.

От холода мой нос тоже слегка прохудился, я пошарила в кармане и нащупала среди конфетных фантиков обтрепанный бумажный носовой платок. Я колебалась – предлагать ему или не предлагать, но он еще раз так выразительно хлюпнул носом, что я решилась:

– У меня есть вот такой платок, но, кажется, не очень чистый – чуточку в чернилах. Но если мы поделим его пополам, это будет хоть что-то.

– Спасибо, – сказал он, – мне так точно сгодится.

Думаю, я очень правильно сделала, потому что у моей калитки, когда я сказала ему: «Ну что, спокойной ночи!» – он тоже сказал: «Ага, спокойной ночи», а потом наклонился ко мне и поцеловал. Он поцеловал меня с видом человека, который знает свое дело, быстрым поцелуем в уголок рта. А потом ушел обратно по дороге в город, так и не узнав, что стал моим спасителем, ведь именно он вернул меня из мира Мэри Форчун в обычный мир.

Я шла вокруг дома к заднему крыльцу и думала: я была на танцах, танцевала с мальчиком, который проводил меня и поцеловал на прощание. Все так и было! Жизнь моя не безнадежна. Проходя мимо окна кухни, я увидела маму. Она сидела, поставив ноги на открытую дверцу духовки, и пила чай из чашки без блюдца. Она просто сидела и ждала, когда я приду домой и все-все ей расскажу. А я не расскажу. Никогда в жизни. Но, увидев наполненную ожиданием кухню и маму в заношенном кимоно с выцветшим пейслийским узором, маму с сонным, но упорным в своем ожидании лицом, я поняла, какое таинственное и суровое лежит на мне обязательство – быть счастливой, и как я чуть было все не испортила, и сколько раз еще буду близка к тому, чтобы все испортить, но мама так никогда и не узнает об этом.

Миссис Ганнет вошла в кухню, изящно двигаясь в такт мелодии, звучавшей у нее в голове, сверкая пышными оборками сарафана из цветастого глянцевого хлопка. Альва была уже там, мыла бокалы. Было полвторого, гости начали собираться на коктейль с половины первого. Гости как гости – самые обычные, Альва уже видела их пару раз за те три недели, что работала у Ганнетов. Там был брат миссис Ганнет и его жена, Вэнсы и Фредериксы, после службы в церкви Святого Мартина ненадолго приехали родители миссис Ганнет и привезли с собой юного племянника или кузена, который остался после того, как они уехали домой. Родня со стороны миссис Ганнет была правильной родней. У миссис Ганнет было три сестры – все три честные, прямолинейные и не склонные к рефлексии женщины, чуть более атлетического сложения, чем сама миссис Ганнет, – и вот эти восхитительно откровенные и красивые родители, оба убеленные сединами. Именно отец миссис Ганнет владел островом в заливе Джорджиан-Бей, на острове он построил летние дома для каждой из дочерей – на том самом острове, который Альве доведется увидеть уже через неделю. С другой стороны, мать мистера Ганнета занимала половину краснокирпичного домика на улице без единого деревца, среди точно таких же кирпичных домиков почти в самом центре города. Раз в неделю миссис Ганнет забирала ее и куда-нибудь ездила с ней, а потом привозила к себе на ужин, и никто не пил ничего крепче виноградного сока до самого ее отъезда. Однажды мистеру и миссис Ганнет пришлось уйти куда-то сразу после ужина, и мать мистера Ганнета пришла на кухню и убрала за Альву всю посуду Она была немного раздраженной и держалась отчужденно, женщины в Альвиной семье вели бы себя с горничной точно та же, и Альве это претило гораздо меньше, чем отработанная, нарочитая любезность сестер миссис Ганнет.