Денис молча смотрел в сторону Вовки, но, услышав вопрос, кивнул. Илья тоже кивнул ему и продолжил:

– И вот еще что. Оказывается, эту жизнь можно было прожить с кем-то. В смысле разные ее части с разными людьми. Нет, не так. Разные люди очень хорошо подошли бы к разным эпизодам жизни. Например, с Алиной одной хорошо бы было жить лет в 35–37 в Переделкино, в своем доме. Она писала хорошую прозу, и такое литературное место ей бы было в кайф. Да и мне нравятся тамошние околописателькие улочки. То есть именно в этот отрезок жизни, понимаешь? Ни раньше, ни позже. А вот с Иркой хорошо было бы жить лет в сорок на Малой Бронной. Ходить в кафе и нифига не делать. И так можно всех моих баб по жизненным полкам рассовать. Но самое интересное в другом. Я реально мог все это осуществить в те годы. И по деньгам, и по отношениям. Но этого не произошло. И сейчас мне уже абсолютно не нужна ни трешка на Бронной, ни особняк в Переделкино. Просто не надо. Попытаюсь сформулировать. Определенная женщина нужна в определенный момент жизни. Возраст должен соответствовать месту и человеку.

– Умно, – усмехнулся Денис. – А счастье? Счастье-то было или как?

– Счастье… – продолжил вертеть стакан Илья. – Понимаешь, сейчас, только сейчас я понял, что за всю жизнь меня любил только один человек. Мне было двадцать пять, ей тоже. Удивительно, но мы родились в один день, в один год. Любил ли я ее тогда? Не знаю. Но то, что она меня любила, это точно. У нее были зеленые глаза, и однажды они превратились в голубые, когда мы целовались с ней в садике у памятника Алексею Толстому на Никитских воротах. Представляешь, какое чудо? А почему не вышло, почему я тогда на ней не женился? Наверное, мне было трудно представить, что это именно и есть тот самый человек, на всю жизнь. А вдруг что-то другое появится? И я ждал. Ждать – естественное состояние человека. Но ничего не произошло. Никто, подобный ей, тогда, в наши двадцать пять, не появился. Вот мое счастье тогда и было, это уже очевидно. Точнее, это были ворота в счастье. В которые я так и не зашел.

Остатки виски задрожали в стакане, Илья резко допил и махнул официантке, видимо желая заказать еще. Потом подумал и отрицательно покачал головой подошедшей девушке.

– Не попался мне тогда Николай Угодник, который бы сделал все как должно. Как тебе здесь в приемке посуды.

– Какой Николай Угодник?! – удивился Денис.

– Обычный. Мирликийский. Ты описал в точности как выглядит святой Николай Угодник на иконах. Судя по всему, он и дал тебе трешку на индейцев.

– Да ладно тебе чушь молоть! Обычный дед.

– Ну не верь. Ладно, пошел. А то опять нажрусь. Что-то последнее время затягивает. Интересно, ты про глаза голубые деда, я про голубые глаза Риты. Может, это одни и те же глаза были, а я не понял? Или я уже напился?

– Я тебя провожу, – поднялся Денис.

– Не надо.

– Да я до угла. Пройтись и вернуться. Хочу на Вовку со стороны посмотреть. Не верится до сих пор, что это мой сын.

На углу Козицкого переулка друзья расстались. Илья пошел направо по направлению к Пушкинской. Он брел пошатываясь, у него развязался шнурок. Денис хотел было догнать друга, сказать, но Илья вдруг увидел это сам. Он поднял ногу на парапет у витрины Елисеевского магазина и, путаясь в пальцах, попытался завязать ботинок. Это у него не вышло, и он просто заткнул шнурки внутрь и, покачиваясь, пошел дальше.

Он думал, как он сейчас попадет домой, где его встретит усталая и высохшая от жизни жена Маргарита, та самая девушка Рита, на которой он не женился в двадцать пять. Но отыскал в сорок восемь и уговорил уже совершенно чужого ему человека выйти за него замуж. И начался кошмар, от которого Илья бежал в стакан.

Денис всего этого не знал и шагал назад в шоколадное кафе. Козицкий переулок разделялся четко пополам огромной косой тенью от громадных бахрушинских домов. У тротуара, на границе светотени стояла красная «Феррари». Спортивная, почти игрушечная. Внутри на зеркале рядом с георгиевской ленточкой на бусиничной тесьме вертелась иконка.

Денис думал об Илье, о его неслучившемся счастье, думал о том, что все-таки нехорошо, когда и посуда пустая, и Марина, и Вовка соединились у него в голове вместе.

Взгляд его задумчиво поднимался по водосточным трубам все выше и выше, наконец, под самой крышей, вспугнул голубей. И они, недовольно фырча, устремились в узкую щель московского неба.

У входа в кафе, переминаясь с ноги на ногу, его уже ждал Вовка. Рядом стояла молоденькая, чуть полноватая девушка в белом фартуке с оборками под декаданс и держала в руках завязанный розовой ленточкой прозрачный пакет с бурой массой внутри. На пакете скотчем была приклеена бумажка «Счастливый бегемот».

«Ни одна женщина не может сказать, что я испортил ей лучшие годы жизни. И это очень грустно», – Андрей, улыбаясь, шагал по Страстному бульвару. Он вспомнил, как вчера пьяный Димка бубнил эту фразу. Глотая буквы, водку и слезы одновременно.

Вчера был день рождения Димки. Его однокласснику исполнилось пятьдесят пять лет. Они праздновали юбилей в мужской компании, на даче у их еще одного друга детства, Игоря. И Андрей остался у него ночевать, чтобы не тащиться наквашенным через всю Москву. Утром он поехал на работу, в свое турагентство на Полянку, поболтался там до обеда, понял, что долго не высидит, и сейчас возвращался домой, на Большую Дмитровку.

Было уже часа четыре дня. Ранним закатом осень демонстрировала, что она поздняя. Путаясь в пестрых тучах, солнце исчезало прямо перед Андреем, на том конце неба, но строго по линии Страстного бульвара.

– Надо же. Сколько лет хожу, а не обращал внимания, что солнце садится четко по дорожке аллеи! Или почти по дорожке. Удивительно.

Андрей вдруг остановился, постоял и сел на лавочку, расположившуюся вдоль боковой аллеи, рядом с новым памятником Рахманинову.

Мимо него проходила высокая девушка в желтой куртке, темноволосая, с красивым, чуть смугловатым лицом. Андрей никак не мог привыкнуть к существованию хендс-фри. Его до сих пор ошарашивало то, что девушка идет по пустынному бульвару и громко разговаривает сама с собой.

– Скотина он. Какая же он скотина! Но знаешь, вот мы едем домой, он всегда тормозит на углу, и я точно знаю, что он сейчас скажет: «Хочешь мороженое?» Задолбал семь лет говорить одну и ту же фразу на одном и том же месте! И как мне с ним разводиться?! Кто еще мне будет так говорить про мороженое? Знаю, что дура! Мразь, мразь он и скотина!

Андрей вспомнил, что у него в сумке валяется мороженое, достал начинающий течь вафельный стаканчик, прикурил сигарету и начал чередовать. Затяжка-мороженое. Мороженое-затяжка.

Перестук каблуков затихал. Больше никого не было. Страстной бульвар, или, как его называли старые москвичи, Нарышкинский сквер, никогда не был проходным. В отличие от Тверского, который почти всегда наполнен гулом прохожих, здесь было много тише и даже провинциальней.