Он подозрительно сузил глаза, но она по-девчоночьи вздернула подбородок и вышла, не закрыв дверь.

Значит, вот такое поведение – плата ему за то, что подарил ей чистейший экстаз прошлой ночью?

Пиппа еще раз высунулась из-за двери.

– Да, и я рекомендую голубой в полоску шелковый жилет и синий сюртук. Кожаные бриджи, поскольку сегодня вы, возможно, будете ходить по улице. Ваши сапоги начищены. А один чулок у вас с дыркой. К вечеру заштопаю.

Дверь опять закрылась.

– Прекрасно, – прокричал он через дверь. – Давай штопай чулок!

– С превеликим удовольствием, – крикнула в ответ Пиппа.

Теперь он был в отвратительном настроении. Он что для нее, не больше, чем кукла, которую надо одевать? Неужели его физическая форма так мало ее волнует? Она восхищалась его телом так, как иной мог бы восхищаться прекрасной скаковой лошадью. И нисколько не смутилась, не застеснялась, когда надевала на него халат, хотя Грегори сделал так, чтобы ей был виден каждый дюйм его тела, когда повернулся к ней.

Чего она надеется добиться такой игрой в «вышколенного камердинера»?

Но он не станет раздумывать над этим ни секунды. У него есть дела поважнее, нужно продумать наметки проекта домика для собак – после того, как примет ванну и оденется, разумеется.

Грегори прошел в спальню, где Пиппа открывала дверь тем самым лакеям, которые отводили ее вчера вечером к нему в комнату. Они несли четыре ведра горячей, исходящей паром воды. Медная лохань уже стояла перед огнем.

– Мы сейчас быстренько принесем еще, – сказал один после того, как они вылили воду в лохань.

– Не нужно, – ответил Грегори. – Этой воды вполне достаточно, чтобы помыться.

– Хорошо, милорд, – хором отозвались они и поспешно ретировались, прикрыв за собой дверь.

Пиппа схватилась за ручку двери.

– Я тоже ухожу, чтобы помочь мистеру Доусону. Когда я вернусь, ты уже помоешься, и, если тебе понадобится помощь с сюртуком и шейным платком, я помогу. – Щеки ее порозовели.

Грегори не мог устоять, чтобы не подначить ее после того, как она с ним обращалась.

– Мистер Доусон может подождать, – заявил он. – Ты должна помочь мне вымыться. – Он скинул халат, поставил в лохань вначале одну ногу, потом вторую.

Пиппа на секунду оцепенела, затем устремилась в гардеробную.

– Что ж, прекрасно, – холодно проговорила она. – Принесу мочалку и мыло.

Он понаблюдал, как она заспешила прочь. У девчонки есть характер. Когда она вернулась с банными принадлежностями, он попросил:

– Намыль мне мочалку, хорошо?

Ее глаза расширились.

– Ты дразнишь меня и прекрасно знаешь это, Грегори Шервуд. – Она швырнула ему мыло и полотенце и кинулась к двери.

– Дразню? – прокричал он ей вслед. – Но ты же сама назвалась моим камердинером!

Она остановилась, но не обернулась.

– Ты всегда так себя вел, когда я была твоим лейтенантом. Ты знал, что я помешана на тебе, и заставлял делать что-нибудь страшное, к примеру, пробежать через двор какой-нибудь злой старой карги в деревне. Ты бросал мне вызов с совершенно непроницаемым, ничего не выражающим лицом. Что ж, этот вызов я не принимаю. Я больше не хочу быть твоим камердинером.

– Вполне с тобой согласен, – сказал он, намыливая живот. – На самом деле он мне не нужен.

Она по-прежнему не смотрела на него, и это заставило Грегори осознать, как, должно быть, трудно было ей этим утром играть роль невозмутимого, но умелого камердинера.

Его гордость отступила.

– Ох, ну ладно. Я прошу прощения, если оскорбил тебя вчера вечером. Я понимаю, почему ты обращаешься со мной так холодно, и не виню тебя. Если это хоть немного тебя утешит, твое унижение от того, что я взял над тобой верх, и вполовину не так мучительно, как мое расстройство от того…

– От чего?

– Что я больше не могу прикасаться к тебе. Я не пойду против твоих желаний.

Она понурилась.

– Думаю, мне больше не следует видеть тебя обнаженным, я имею в виду после этого твоего купания.

После? Означает ли это, что она пока еще не вполне готова отказаться лицезреть его в чем мать родила?

– Прекрасно, – сказал он, пряча улыбку. – Значит, объявим перемирие?

– Да, – тихо отозвалась Пиппа.

Он выжал воду из мочалки себе на живот, и журчание водяных струек громко прозвучало в тишине комнаты. Когда Грегори поднял глаза, Пиппа уже стояла, повернувшись к нему лицом.

В ушах застучала барабанная дробь, которая начинала отдаваться в жилах.

– Пиппа…

– Я боюсь. – У нее был тот же испуганный взгляд, что и прошлой ночью в постели. – Что происходит? Я не могу перестать думать о тебе, и обо мне, и о том, что произошло ночью. Это уже перестает быть игрой. Теперь я верю тому, что ты сказал тогда в карете, – ты опасен. Мне не следует быть здесь. Мне надо уехать из этого дома, чем скорее, тем лучше.

Одним уверенным движением Грегори обернул чресла полотенцем.

– Иди сюда, – сказал он.

Напряжение в комнате стало плотным – хоть ножом режь.

– Иди сюда, Пиппа, – повторил он. – Я не буду тебя пугать.

Пиппа медленно приблизилась к нему и позволила обнять себя одной рукой.

Он крепко стиснул ее, словно они были товарищами. Мальчишками на поле брани, которые прошли через войну. А потом Грегори поцеловал ее в щеку.

– Все хорошо, – пробормотал он ей на ухо.

Пиппа опустила глаза в пол. Веки ее просвечивались, а кожа казалась слишком бледной и мягкой, чтобы принадлежать мужчине.

– О Господи, – сдавленно прошептала она. Отвела взгляд от Грегори, потом опять посмотрела на него, и в глазах у нее отразилось замешательство и что-то еще – что-то, что мучило ее.

Он ощутил холодок тревоги. Что случилось?

А потом, к его потрясению, она неуверенно протянула руку, размотала полотенце и позволила ему свалиться на пол.

– Бог мой, Пиппа, ты же только что сказала…

– Я не делаю того, что делала вчера, – затараторила она с пылающими щеками. – Не пытаюсь чего-то от тебя добиться, честно. Я… я просто хочу посмотреть… перед тем, как уеду в Париж.

Он затаил дыхание, когда она дотронулась до него, и, разумеется, произошло то, чего и следовало ожидать: он сделался твердокаменным.

Она резко втянула воздух.

– Это не очень хорошая идея, – выдавил Грегори сквозь сжатые зубы, сдерживая стон.

– Теперь уже поздно, – отозвалась она несколько рассеянно. – Слишком поздно. – Она наклонилась, взяла мыло с края лохани и повертела его в руках. – Уж если я что вобью себе в голову… – Она сконфуженно улыбнулась. – Считай этот мой интерес к тебе – и мое откровенное признание в этом – прощальным подарком мужчине, который любит командовать.