Глеб медленно раздевался, бросал одежду на траву, заходил на костылях в прохладную воду, приятно обжигающую сломанные ноги, отбрасывал костыли на глинистый рыжий берег и, доплыв до середины реки, отправлялся в путешествие по ней против ветра, отфыркиваясь от мелких поверхностных волн, чтобы обратно плыть по ветру. Он забывал про сломанные ноги и чувствовал себя почти здоровым. Такая радость охватывала его, что он живет и чувствует эти ласковые объятия упругой воды, плывя по золотой дорожке из солнечного света, бьющего в глаза так сильно, что он перестает видеть сына, ждущего его на берегу, и голубую шапочку жены, плывущую где-то рядом, словно надувной спасательный мячик…

К концу лета он уже мог иногда отбросить костыли и немного походить без них. Но уставал моментально, становился мокрым, будто разгружал на солнцепеке мешки с цементом; ноги дрожали, точно у малыша, которого только-только отпустили в свободное плавание без помочей.

Еще одно обстоятельство теперь усложняло ему жизнь: у него появились сильные головные боли, о которых раньше он не имел ни малейшего представления. Боли были настолько мучительными, что он вжимался в подушку, весь покрытый растаявшими градинами пота, чувствуя, как дурнота подступает под горло. Старался не шевелить головой и провалиться в темное забытье сна. Боли повторялись с пугающей его частотой: редкий день проходил без них.

Он со страхом думал о том, как будет вести занятия. Пугала перспектива вернуться на кафедру, где — он знал это наверняка — ему промыли все кости, будут за спиной шушукаться и исподтишка разглядывать его. Он уже слышал этот комариный зуммер, вьющийся и справа, и слева, уже мысленно расчесывал набухшие от яда укусы.

Вика не вспоминала о произошедшем. Сначала его это удивляло и настораживало, он с грустью думал о том, что его считают больным, инвалидом — и откладывают выяснение отношений на потом. Он постоянно со страхом ждал объяснений, но ничего не происходило. Просто окончательно ушло из дома тепло. Выдуло ветром из распахнутых им дверей. По дому гуляли сквозняки, точно случайно забредшие с улицы коты, выгнать которых теперь было невозможно. От Вики пахло электрическим разрядом, но короткого замыкания и искр не было. Стояла духота, как перед грозой, но тучу всегда проносило мимо, хотя уже следующая, темная, как окислившийся свинец, стремительно надвигалась снова, приводя с собой ветер, поднимающий облако пыли, скрипящей на зубах. Вика была натянута, как струна гитары; казалось: тронь пальцем — зазвенит. Он не трогал, она молчала.

Сын жил своей жизнью, но, когда родители и бабушка просили помочь, помогал беспрекословно. От отца, похоже было, он отдалился окончательно. Общался с ним, как санитар в больнице: ни сочувствия, ни сострадания на лице. Несколько раз Глеб пытался его задержать подле себя и поговорить, но Тимур раздраженно отвечал, что ему некогда, что надо учить уроки, бежать в секцию или к другу. С матерью и бабушкой у мальчика был полный лад: он слышал откровенную заботу в голосе сына, когда тот разговаривал с бабушкой, с Викой же они постоянно лизались и обнимались, хотя мальчики в возрасте Тимура обычно увертываются от материнской ласки и стремятся быть взрослыми.

Начиналась золотая осень. Тополя стояли, будто осыпанные монистами: чудилось, только коснись рукой или плечом — и услышишь бряцанье монет и призывный зажигательный шелест цыганских юбок. Но нет, деревья не звенели, а только нежно шелестели, раскачиваемые ветром, напоминая шорох сбрасываемой одежды. В воздухе уже горьковато пахло палой листвой, хотя листья еще только начинали робко падать на побуревшую, но еще зеленую траву. Дул северный ветер, бабье лето было еще впереди — только за ним начнется полоса затяжных осенних дождей, вбивающихся в мягкую землю, словно просыпанные гвозди. Вика входила в осень, будто в мелкое море. Можно идти долго-долго, чувствуя, как постепенно прибывает холодная вода, бережно лаская сначала ступни ног, потом гладя икры, затем щекоча под коленями. А сверху еще припекает солнце, уже не знойное, палящее, а согревающее, точно камин холодной зимней ночью. Вика вдруг перестала переживать из-за всей этой истории. Любовь ушла, пожав плечами и осторожно прикрыв за собой дверь, чтобы не услышали, как она уходит — крадучись, выпотрошенная, будто когда-то полный мешок новогодних подарков, висевший у нее за плечами и больно ударяющий при ходьбе по кочкам. А теперь мешком можно весело махать, шагая по пустырю.

Она приняла это как неизбежное. Злость, ревность и обида растаяли, как первый иней поутру в сентябрьском саду, так что листья, казалось, покрыты каплями росы. Но запах увядания преследовал каждый шаг по саду. Молодость миновала, но ты почему-то все еще ощущаешь себя девочкой и пугаешься, украдкой разглядывая сына. Чувствовала усталость и безразличие, как бывает иногда, когда за окном часами моросит дождь и небо низкое, будто потолок в палатке.

Муж закрыл больничный, уволился с кафедры и ушел работать в какое-то вновь созданное научно-производственное объединение системным администратором.

Приходил с работы уставший, травма еще давала о себе знать, сидел на стуле в прихожей, серея смятым, точно оберточная бумага, лицом, расшнуровав ботинки и поставив разутые пылающие ноги на холодный пол, с наслаждением чувствуя, что они потихоньку начинают отходить, словно закоченевшие на морозе. Совать ноги в тапочки, идти в ванную и на кухню не хотелось. Жалкий и потерянный.

Жизнь снова вроде вошла в колею. И уже ничего другого и не хотелось. Переползала изо дня в день, думая о том, что, может быть, Тимур увидит более яркую жизнь. В любом случае у нее есть будущее. Ну и пусть жизнь сера, как голодные голуби, рыщущие в поисках корма около помойки. Не всем же дано быть белыми голубями. Хотя сама она ощущала себя именно белой птицей. Нет, не лебедем, а вороной или даже белым голубем на свалке жизни в стае серых голубей, клюющих не крошки на асфальте, брошенные из чужих теплых рук, а добывающих эти случайно просыпанные крошки из рваных целлофановых пакетов, что тащили в мусорку.

Они почти не ссорились теперь. Ей вдруг стало все равно. Говорят, что, наоборот, женщины становятся в «интересном возрасте» раздражительными и вспыльчивыми, а ей вот все равно, лишь бы не цеплял, давал возможность дремать в мягком кресле, закутавшись в плед. Перестала обижаться и болезненно воспринимать несправедливые упреки, стала относиться как больному, на которого не стоит обращать внимание. Жить вместе стало легче, но как-то незаметно ушло то понимание и родство душ, за которое она частенько держалась, барахтаясь в море жизни. Нет, она по-прежнему жила как за каменной стеной, но пропало ощущение, что живет она в мягких войлочных тапочках и махровом халате: нигде не жмет, свободно, тепло и уютно. Она так уставала на работе, что ночью не отвечала на ласки, не могла, не было сил, и чувствовала при этом не больше, чем тоннель, по которому проносится железнодорожный состав.

Она редко носила обручальное кольцо. Кольцо лежало в коробочке, и она о нем почти не вспоминала. Они когда-то выбирали с Глебом его вместе. Ей приглянулось тогда кольцо с изящной филигранью. Узенькое, с ажурной вязью — как символ того, что она женщина тонкая и брак ее будет прочным и утонченным. Раз в несколько лет она надевала его на какое-нибудь мероприятие: поход с мужем в гости, театр, на концерт.