Лежа долгими вечерами в палате и глядя в окно, где белые хлопья облепили деревья, Глеб размышлял о том, что он сам такое же почти мертвое дерево: обмотанный белыми бинтами и заложенный в белый гипс. Мара не любила зиму: встречаться в машине было холодно, дорога за город была скользкой и опасной, тяжелые зимние одежды сковывали звериные повадки. Иногда в нем поднималась глухая беспросветная ненависть к этой женщине, налетевшей как торнадо, вырвавшей с корнем дерево его жизни, снесшей крышу его дома и кинувшей его с обломанными ветками под порог чужого приюта.

В день его выписки жена с сыном появились. Вика выглядела уставшей, лицо ее было непроницаемо, будто маска, сделанная как слепок с покойника. Она не сказала ему ни слова, стояла и с гипсовым лицом смотрела, как его сажают на каталку. Тимур казался испуганным. Лицо его было как у ребенка, которого оставили одного в сумрачном доме, где выключили свет, и на него стремительно надвигается вечерняя тьма. Он тоже с ним не разговаривал, смотрел на белый снег за окном, пригибающий обледеневшие, забинтованные ветки к земле. Перевозила его частная «Скорая помощь» — и он спросил жену, сколько это стоит. Вика не ответила. В квартиру заносили на носилках. Встречала их теща, на лице которой лежала темным облаком нескрываемая неприязнь. Сочувствия не было ни у кого. Теща показала санитарам рукой на комнату тестя:

— Сюда, пожалуйста.

Очутившись в постели, измученный переездом, подумал: «Ну, вот я и вернулся. Надолго ли?» — и провалился в сон. Сон обнимал его своими холодными руками, он утонул в нем, как в огромном сугробе, что насыпали снегоуборочные машины, очищая проезжую часть, утонул с макушкой, замерз, кровь заледенела в его жилах, и возвращаться не хотелось.

Его разбудил голос Вики. Он уже думал, что не услышит его никогда. Вика сказала только одно слово:

— Ешь! — и исчезла, словно видение из сна, как будто и не заходила вовсе, но на тумбочке стояли тарелка с гречкой и двумя сосисками, стакан кефира, чашка чая и вазочка с печеньем.

Он хотел ее позвать, но понял, что не может, страх быть отвергнутым парализовал его голосовые связки, он, приподнявшийся было с подушки, снова откинулся на нее и долго еще лежал, разглядывая комнату, тонувшую в полумраке и освещенную только зеленым светом торшера у кровати. «Цвет травы, цвет юности, цвет надежды, цвет жизни», — подумал он.

Когда Вика зашла в комнату, чтобы забрать посуду, он поймал ее за запястье, почувствовал, что рука замерла, будто пойманный птенец в сжатой ладони, и поднес к губам.

— Ты моя бедная, нет мне прощения, но я люблю только тебя и Тимура.

Вика отдернула руку, точно обожглась о раскаленную ручку сковородки, и быстро вышла из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь.

Сын сам не заходил в комнату, а появлялся, только когда Вика просила его помочь: переодеть, обтереть, перевернуть. Сын отводил глаза, боясь встретиться с его взглядом, и по-прежнему не разговаривал.

Глеб чувствовал себя балластом, который тянет их жизнь ко дну, но сбросить который они пока не могут. И в том, что он стал балластом, виноват только он.

Вика была почти всегда уставшая, раздраженная, покрикивала на него, как кричат на расшалившегося ребенка, поджимала губы, швыряла его одежду и ставила тарелку на тумбочку с таким стуком, что он каждый раз вздрагивал, будто от пощечины.

Сын помогал ей неохотно и всегда старался быстрее сбежать в более интересную жизнь, в которой были приятели и девочки, кино и тяжелый рок.

Нога в гипсе чесалась так, что он был готов раскромсать гипс ножницами, не дожидаясь его снятия. Он с ужасом думал о том, что не сможет ходить совсем: кость была раздроблена. И радовался тому, что не сломал себе шею, что его миновала черепно-мозговая травма: отделался легким сотрясением мозга. В гипсовом корсете он чувствовал себя закопанным заживо в землю, которому, однако, не дают умереть от голода и жажды, принося регулярно еду и питье. Пытался читать, но мгновенно уставал и мало что помнил из прочитанного. Смотрел телевизор, но все казалось пустым и примитивным. Сын с ним так и не разговаривал, хотя ухаживать за ним матери помогал. Вика по-прежнему буркала все сквозь зубы, от выяснения отношений уходила, его покаяния выслушивала как бред больного. Лежал целыми днями и перебирал, точно гречку, свою жизнь: дни, похожие один на другой, мусора в ней было немного, но он продолжал перебирать и перебирать. Ему повезло, что он женился на Вике: у них не было жилищных проблем и до поры до времени материальных, он быстро защитился, и даже после смерти тестя все у них было немного лучше, чем у других. Сколько же в нас всяких потайных винтиков, о существовании которых мы даже и не подозреваем, но которые вдруг незаметно выкручиваются и, как из запертого шкафа, где все было комом понапихано и приперто закрытой дверью, начинают вываливаться всякие забытые предметы, стремясь опередить друг друга в своем полете на пол… Вика была правильная. Неужели ему стало скучно жить с правильной женщиной и захотелось переспевшей и сладкой клубнички, где на одну хорошую ягоду попадали две с темным и мягким пятном гнильцы? Но он-то сам тоже был правильный. Тогда что за затмение на него нашло — и не оказалось закопченного стекла, чтобы увидеть, как луна заслоняет солнечный свет?

В один из скучных осенних вечеров, когда дождь настойчиво барабанил в окно крепкими кулачками целой толпы капель, а тоска обнимала так крепко и властно, что трудно было дышать, прижимала к себе и жарко дышала в лицо, показывая гнилые зубы, зазвонил телефон. Приятный женский голос сообщил, что звонок из нового салона «Сальвадор Дали» и у них идет рекламная акция: бесплатная спа-процедура. Вика отказалась, ответив, что у нее совсем нет времени и настроения. В течение недели ей позвонили несколько раз — и все с разных номеров, настойчиво предлагая прийти к ним в недавно открывшийся салон.

У нее было настолько плохое настроение, что она решила пойти, развеяться. Тем более что звонившие девочки обещали омолодить ее, по крайней мере, лет на десять.

Пришла — и ахнула! Салон был весь бело-золотой, расписанный в стиле дворцовых палат. В холле стояли уютные, обтянутые кожей белые кресла и диваны, над столом девочки-администратора висел огромный, почти в половину регистрационной стойки, телевизор, по которому крутили показ мод. Красивые стройные женщины фланировали по подиуму. Вика хотела пройти в гардероб, но из него вышла ухоженная женщина лет пятидесяти, стройная не по годам, с черными распущенными волосами, стекающими шелком по белому шерстяному свитеру с воротом-хомутиком, и взяла у нее из рук пальто и шляпу, сказав, что все повесит на вешалку. Усевшись на одно из стоящих в вестибюле кресел, Вика почувствовала, что она уже погружается в нирвану: кресло так мягко приняло ее тело, что казалось, будто она сидит на трех пуховых подушках, положенных на перину. Огромные зеркала в своих озерах отражали стареющую изможденную женщину с лицом цвета газетной бумаги, которую хотели использовать в туалете по назначению — смяли, а потом передумали, решив, что это негигиенично. В течение десяти минут пришло еще несколько девушек и женщин. Все они имели вид отнюдь не бизнес-леди. И она с удовлетворением отметила про себя, что выглядит гораздо интереснее их.