И теперь, вспоминая разговор с Радовским, Воронцов пытался найти какое-то своё решение, которое могло бы избавить от опасности всех их. Конечно, самый радикальный способ – уничтожение группы Юнкерна. Но у них мало сил. Они почти ничего не знают о диверсантах. Где их лагерь, какое вооружение, на сколько суток имеют запас продовольствия. Но одна ниточка, которую Юнкерн, возможно, выронил из своих рук, всё же маячила перед Воронцовым – Кличеня. Кличеня ходит в Андреенки. Маршрут его лежит вдоль большака. А значит, он ходит и мимо Прудков. Если каждый раз не меняет маршрут. Вряд ли. Побоится мин. Тут ведь набросано везде. И немецкие, и наши. И сами они минируют дорогу. Наверняка пользуется одним маршрутом, чтобы не оставить свои кишки на какой-нибудь ольхе.

Воронцов остановил Гнедого. Прислушался к тишине леса. Анна Витальевна, мгновенно поняв его жест, прижала к груди спящего сына и тоже беспокойно оглянулась по сторонам. Лес жил своей жизнью. Он подчинялся только осени. Только ей. Даже война, время от времени вихрем проносившаяся над его чащами, берёзовыми рощами и овражистыми дубравами, не вносила в его жизнь ни хаоса, ни смятения. Рвались шальные снаряды, по растерянности или разгильдяйству артиллерийских расчётов и танковых экипажей отклонившиеся от курса, падали подожжённые истребителями противника или подбитые зенитными снарядами самолёты, забредали окруженцы и дезертиры обеих армий. Оставались срубленные верхушки деревьев, обломки искорёженного металла, кровавые бинты под соснами на подстилке из моха, трупы умерших от ран и замёрзших, потерявших силы и надежду выбраться к людям, которые могли бы им помочь. Лес быстро справлялся с вторжениями в его вековой мир. Человеческая плоть вскоре становилась почвой. Корни деревьев и трав расщепляли её на химические элементы, жадно поглощали, всасывали, оставляя на поверхности только клочки одежды, ремни и оружие. Но потом и это исчезало. Даже обломки сгоревших самолётов медленно погружались в землю. Их заваливало листвой, обмётывало зелёным молодым мхом и дымчатым лишаем, и этот естественный камуфляж до поры до времени сглаживал следы вторжения и частичного разрушения здешнего порядка, пока не приходил человек и не уносил железо и обшивку для своих нужд. Останки, ненужные и человеку, были предоставлены времени.

Воронцов умел понимать лес, его тишину и вздохи, шорохи деревьев и трав, голоса птиц и зверей. И потому сразу различил звуки шагов. Шёл человек. Примерно в полусотне метрах от них. Там, в стороне, была просека, та самая просека, которую рубили когда-то в первую военную зиму прудковцы, пробиваясь к озеру и спасаясь от казаков атамана Щербакова. Шедший наверняка знал дорогу и пользовался ею не впервые. Звуки шагов равномерные, как удары пульса. Значит, шедший не услышал их.

Воронцов сделал знак Анне Витальевне. Она понимающе кивнула. Вытащил из кармана кусок сухаря и сунул Гнедому. Конь потянул чуткими ноздрями и тут же благодарно потянулся к сухарю мягкими замшевыми губами. Воронцов погладил его, перекинул через голову повод и передал Анне Витальевне.

– Возьмите и это. – И он вытащил из кармана шинели «вальтер». – Знаете, как им пользоваться?

Она кивнула и взяла пистолет.

– Если начнётся стрельба, поезжайте туда. – Он махнул рукой на северо-восток. – Всё время держитесь этого направления. Мимо Прудков не проедете. Перед Прудками, в поле, разыщите большие камни-валуны. Возле них ждите меня до захода солнца. Потом идите в деревню. Дом Бороницыных возле пруда, в ракитах.

– Саша, – услышал он голос Анны Витальевны, когда уже уходил, осторожно раздвигая ветви бересклета, – будьте осторожны.

Воронцов сделал вид, что не услышал её шёпота. Так было легче и для него, и для неё.

Анну Витальевну Воронцов всегда воспринимал как человека из другого мира. Он знал её историю. Кое-что рассказывала сама Анна Витальевна. Кое-что Зинаида. И всегда выпрямлялся и внутренне собирался при встрече с ней. Жена Радовского. Бывшая радистка спецподразделения абвера. И не просто радистка, а специалист по радиоделу. Кажется, даже работала инструктором радиодела в школе абвера. Теперь Радовский прячет её и сына на хуторе. И сам пришёл сюда. То ли действительно мечется между двумя присягами и родиной, то ли ведёт тонкую игру с дальними перспективами. Когда они вчера разговаривали в келье монаха Нила, Воронцов готов был поверить каждому его слову и жесту. А теперь начал сомневаться. Всё ли так, как говорил Радовский? Нет ли здесь какого-либо подвоха? А что, если, по его плану, период жизни на хуторе для Анны Витальевны, а вернее, для опытной радистки спецподразделения абвера, истёк, и пришло время легализоваться где-нибудь в окрестной деревне? Прудки с его своеобычным внутренним уставом жизни – идеального место для очередного переселения. И время для него выбрано самое подходящее.

Шаги становились всё ближе. Кустарник кончался, и впереди уже виднелись редкие сосны, снизу обмётанные зарослями черничника и моха. Мох топил звуки шагов, но незаметно подобраться к дороге здесь было невозможно. Воронцов подождал, пока шедший по дороге прошёл вперёд. Вышел к лощине, к каменистому переезду и залёг за ивовым кустом. Приготовил автомат, переведя затвор на боевой взвод. Здесь, в лесу, была другая война, она сильно отличалась от фронта, от передовой, с её чёткими линиями, позициями противника и соседей, с артналётами и долгожданной кашей, которую старшина с каптенармусом даже во время обстрела притаскивал в окопы. Здесь всё было иначе. Но и эту войну он знал. Знал главный принцип войны в лесу – здесь можно успешно действовать и в одиночку. Особенно если противник – солдат фронта, а не солдат леса.

В группе Юнкерна наверняка были и те, и другие. Хотя вторых, возможно, больше.

Шаги приближались. Вскоре на просеке, которая открывалась в глубину шагов на пятнадцать, появился человек в куртке и укороченный бриджах «древесной лягушки». Из-под длинного козырька надвинутой на лоб кепи торчал хрящеватый нос и обмётанные чёрной недельной щетиной скулы. Морда скуластая, мгновенно отметил про себя Воронцов, явно не немец. Кличеня? Похоже. На плече ещё один мешок, большой, сшитый, видимо, из плащ-палатки, и тоже немецкой. Сшит наскоро. Может, там, в Андреенках. Или в лесу. За плечами поношенный красноармейский «сидор». Набит под самый мухор. Лямки глубоко врезаются в плечи. Ноша тяжёлая. Тащит продукты. Или ещё что-то, о чём говорил Радовский. Вряд ли. А может, это и не Кличеня вовсе, а сам Юнкерн? Перетаскивает свои сокровища. Нет, вряд ли. Мешок, сшитый из плащ-палатки, лёгкий. Сухари. Точно, сухари. Юнкерн со своим мешком так по лесу бродить не будет. Если Радовский эту историю с золотом не сочинил для своего замысловатого сюжета.

Человек в камуфляже «древесной лягушки» поравнялся с ивовым кустом, осторожно перебрался по сырым слизлым камням брода через болотину. Остановился, внимательно осмотрел переезд. В какое-то мгновение скользнул взглядом по ивовому кусту. Воронцов лежал не шелохнувшись. Хорошо, что они с Иванком не поехали по просеке. И назад он повёл Гнедого по лесу, параллельно дороге. Оставь они следы на высохших лужах переезда, этот, с двумя мешками, сразу бы всё понял.

Воронцов проводил его напряжённым взглядом, стараясь при этом смотреть мимо потного затылка, над которым розоватым облачком кружила мошкара. Когда пристально смотришь на человека, он может почувствовать твой взгляд. Особенно в лесу. Здесь, в лесу, у человека обостряются некоторые инстинкты, о существовании которых, в иных обстоятельствах, он может и не подозревать.