Я молча села на траву, не находя в себе сил перевернуть тело и глянуть в лицо. Родион, Родион был коротко острижен, я ведь видела на той проклятой кассете, которую мне продемонстрировал Злов. Предчувствия редко обманывают меня, ведь это то чувство, которое сложно притупить и передрягами, и нервными перегрузками, и злобой, и болью. По крайней мере — у меня.

Досада на себя всколыхнулась, как волна. Пока я тут сижу и кукую, Штык может скрыться, а ведь этот ночной эпизод, быть может, станет ключевым во всей этой кровавой приморской истории. Будь что будет! Мне на своем веку пришлось пережить немало потерь, если что, достанет сил пережить и эту. Я вскочила и рывком перевернула труп.

Свет фонарика ударил в мертвое лицо…

Это был не Родион.

Я даже не поняла, кто именно это мог быть, потому что на секунду все потенциальные жертвы Штыка ли, Артиста или Злова, — все они слились в одно будоражащее лицо, оскаленное недобро, с одним открытым, другим закрытым глазом, подбородок вздернут и тянется к небу, тусклая, омертвевшая струйка крови уже навсегда замедлила, остановила свой бег, прочертив дорожку ото лба через висок и дальше, по щеке, умирая где-то около уха. Нет, это был не Родион, и я неожиданно для себя узнала этого человека. Ну конечно же. Просто слишком разнились обстоятельства при нашей первой встрече и теперь… впрочем, разнились ли? Как тогда, я и теперь была в погоне, только тот, первый раз охотились на меня саму.

Человек, которого тащил Штык, был тот самый сержант, которого я встретила в подъезде дома, откуда в меня стреляли. Тот самый мент с родинкой у угла рта. По этой родинке я его и узнала. На этот раз он был одет в гражданское: в темные брюки и в черную рубашку с мягким воротом, с одной ноги слетела туфля — вероятно, Штык потерял ее по дороге.

Я перевела дух и выглянула из кустов. Штыка почти не было видно, но, так как луна светила ему в спину, мне удалось различить маленькую фигурку метрах в двухстах от меня. Похоже, он передвигался несколько быстрее, нежели я думала.

Я миновала кусты и последовала за ним.

Уже через несколько минут я была уверена, что ходила той дорогой, которой следовал сейчас Штык. Вне всякого сомнения, точно по такому же маршруту вела меня Аня Кудрявцева.

Точно по такому.

Мы преодолели около полутора километров от того холма, у подножия которого Штык оставил тело человека с родинкой. Я могла уже оставить Штыка в покое и идти самостоятельно, потому что на девяносто девять процентов я была уверена, что он идет к домику на берегу Южного Буга, к домику с палисадом, засаженным вишенными и яблонными деревьями. К двухэтажному домику, крытому черепицей, где жил человек по прозвищу Егерь. Он же Сема Моисеенко. Он же… Бог весть кем мог оказаться Сема в свете последних событий.

Я не ошиблась. Темная согнутая фигура Штыка выросла прямо напротив белой калитки, ведущей во двор Егеря. Штык некоторое время стоял, словно не решаясь войти, а потом закашлялся и, вынув из кармана фляжку, крепко к ней приложился. Готова спорить, что во фляжке было нечто более крепкое, чем вино. Впрочем, это не объясняло, почему Штык не приложился к канистре вина. Для его бездонного желудка было все едино, причем желательно в смеси: как известно, так лучше сносит.

Штык наконец переборол сомнения и вошел в дом.

Сомнения нахлынули на меня. Моя очередь. Теперь я села у белой калитки прямо на траву и тяжко задумалась. Не может того быть, чтобы жертва Штыка была случайной. Раз сержант с родинкой появился здесь, да еще в незавидном статусе трупа, значит, и в прошлый раз наша встреча была вовсе не случайной. А единственная наша с ним встреча была в тот день и в тот час, когда меня пытались убить.

Сомнения мои кончились. Я вскочила и едва ли не пинком открыла калитку.

Косые клинья света из горящего окна укладывались на дорожку. Штыка уже не было видно, наверное, он уже вошел в дом. Я неслышно приблизилась к окну и увидела Сему Моисеенко, который ел отбивную котлету — по-моему, свиного происхождения, это к вопросу об иудействе, — и говорил лениво, словно взвешивая каждое слово. Обычная его манера поведения — со мной — разнилась с тем, как он держал себя сейчас, довольно-таки значительно:

— Значит, вот как? Ну, понятно. Не думал, что так резко закрутится. А Боря дураком оказался, что ли. Да, нервишки не выдерживают у старого петушка.

— Да я, Егерь, — оправдывающимся голосом говорил Штык, — и не знал, что так. Он из темноты на меня выскочил, падла. Совсем сдурели, что ли. Я канистру нес, а он на меня.

— Ну, и?..

— Я его канистрой и огрел.

Так вот откуда кровь на канистре! Штык ею так прямо и врезал. А я вляпалась. А еще об экспертизе говорила. Да если провести эту экспертизу, на этой канистре как раз мои заляпанные в крови отпечаточки и обнаружатся! Но выходит, что этот, с родинкой, первый напал?

— Ты, Онуфрий, разболтался, — говорил Егерь. — Тебе говорят, что дело уж очень серьезное, а ты бухаешь и канистрами машешь. Куда ты его дел, а, дружок?

— Я его спрятал возле холма. С одной стороны лагерь, с другой — труп.

— Да уж, ну ты и болван, — ворчливо проговорил Егерь, дожевывая отбивную. — Тьфу ты, черт, опять пожарил, как сапожные подметки! Столько раз говорил, что лучше отбивать мясо надо. Свинка-то не первой молодости. Хорошо, Штык. Придумаем, что делать, хотя проблем, если честно, и так хватает. Угораздило же его ногу так повредить! Всю голень распороло, кровищи-то сколько в придачу… Еле добрался, да уж.

— Кого?

— Тебе негоже знать. Мало ли.

«Вот именно — мало ли, — подумала я. — Кровищи… ногу распорол… еле добрался. Погоди, Мария! А уж не тот ли это тип, которому распороли ногу в киевском морге, а? Если мне не изменяет память, ему полоснули скальпелем по ноге, когда он вылезал в окно! „Еле добрался“! Да по всему станется, что это он и есть, а! Вот где концы сходятся, а! В домике у Егеря, он же Сема Моисеенко».

— Когда все это кончится? — пробормотал Штык. — Я уже больше не выдерживаю! Это проклятое золото… эта проклятая кровь, уже никакого бухла не хватает, чтобы залить… чтобы залить…

— Чтобы залить страх, ты уж договаривай, — снисходительно прервал его Егерь. — Да, дело затянулось. К тому же его осложнила эта ваша новая… с которой я ехал в электричке. Я думал, она поможет, а она только все осложнила.

Я прянула к окну и почти коснулась лицом стекла. Моисеенко продолжал:

— В конце концов, это не вызвало у меня такого уж удивления. Если уж говорить начистоту, ее босс тоже был таким…

Продолжения фразы я не слышала. Огненная пелена прыгнула мне в лицо, обожгла глаза. Слово «был», глагол, употребленный в прошедшем времени, о том, кто был, но кого уже нет, ударил тяжело и тупо, и меня сотрясло от пальцев на ногах до кончиков волос. Я не выдержала, ударила локтем в стекло и, легко перемахнув через подоконник, возникла перед беседовавшими. В пафосном изложении позволительно было употребить сравнительный оборот «появилась, подобно воплотившемуся ангелу мщения». Но нет. Думаю, у меня был не столько грозный, сколько всполошенный и подавленный вид. Дикая ярость, как однажды сказал мне босс, в конечном итоге всегда вызывает или страх, или жалость, среднего не дано.