— Греховцева Вероника Германовна приходится вам сестрой? — спрашивает он, и я понимаю, что случилось страшное.

— Да, она жива?

— Жива, но она в тяжелом состоянии. Вы должны приехать в больницу.

***

В самые страшные моменты жизни человеческий мозг включает определённую функцию. Для того, чтобы защитить своего носителя от полнейшего п*здеца, он вырубает рычажок, отвечающий за эмоции. Ни боли, ни страха — наступает полное отупение. Даже память в эти моменты дает сбой.

Так чувствовал себя я, пока гнал на полной скорости в городскую больницу, пока поднимался по ступенькам, пока слушал дока.

Все будто в тумане, каждое движение и слово кажутся замедленной записью. Я ни черта не понимаю. Все отрывочно, все слишком рвано.

Избита. Гематомы по всему телу. Спина — сплошное месиво. Ее били чем-то похожим на плеть. Ее насиловали, над ней издевались. Всю ночь они творили с ней это, а потом просто выбросили на обочине, словно мусор. Оставили ее умирать.

Внутри был полный вакуум. Еб*ная тишина, способная свести с ума кого угодно.

Она лежала на больничной койке. Такая худенькая, изуродованная, некогда красивая девочка. Что за нелюди совершили с ней это?!

Я не мог дышать. Я не чувствовал собственного тела. Только и мог, что держаться за ее образ, за ее искалеченную красоту, впитывая ее боль и отчаяние, словно губка. И самое страшное, я ведь ждал подобного. Я, бл*дь, знал, что этим и закончится ее поездка сюда. Я должен был оградить ее, в первый же день посадить на самолёт и увезти. Я виноват во всем. Я подставил отца и подверг опасности Нику.

Она даже не посмотрела на меня. В ее пустых глазах даже слез не было.

Я сидел рядом с ней, смотрел на свою девочку нежную, на маленького кудрявого ангела, чей смех всегда заряжал меня чувством абсолютного счастья, и внутри нарастала ярость. Она набирала обороты с каждой пройдённой секундой. Я знал, что теперь у меня нет другого выхода. У меня нет права на тихое счастье, я потерял его, сунувшись в тот сраный банк. Теперь у меня только один выход. И каждая мразь, позволившая поднять руку на мою сестру, пожалеет теперь, что родилась на свет. Я не оставлю в живых ни одного. Я сожгу весь этот чертов мир, но я отомщу тварям за ее боль.

***

Он был в своем долбанном клубе. Двое из охраны, пытающиеся перекрыть мне дорогу, по итогу стали овощами на полу. Я поднялся наверх. Еще по первому приходу сюда помнил, где его кабинет. Ублюдок был пьяным в говно. Я схватил его и сбросил с дивана, когда замахнулся для очередного удара. Эта падаль даже не попыталась закрыться. Он рыдал, как долбанная сучка. Меня же разрывало на части.

— Кто?! — не крик, хриплый рев до содранного горла. Я тряс его, словно тряпичную куклу, а этот ублюдок только рыдал громче, да слюной давился. От него разило алкоголем.

— Это все он, это о-о-он, — рыдал, повторяя что-то нечленораздельное. Поднялся с пола. От него от такого толку, как от покойника. Поискал по комнате воду. В углу стоял аквариум. Сорвал с него крышку и, подхватив кретина за шкирку, потащил.

После первого погружения в воду он, наконец-то, начал сопротивляться. Схватился за стекло, уперся ногами в пол, пытаясь выбраться. Дал глотнуть кислорода, но ровно настолько, чтобы кони не двинул и не успел в себя прийти. Снова опустил в воду. Три секунды, четыре. Я едва сдерживался, чтобы не угандошить его.

После третьего погружения Славик пришел в себя. Опустил его на пол, придавив ногой грудь.

— Кто? Говори, сука, иначе замочу!

— Я не хотел, я пытался ей помочь, — рыдает. — Это мой отец и отец Ярослава. Того, что с нами в клубе был. У них какие-то дела с вашим отцом были. Он их сильно прессовал. Это месть, они пытаются вытянуть его сюда. Хотели тебя прессануть, но решили, что Ника более легкая нажива. Думали, что за дочку отец точно приедет.

— А ты где был, тварь?! ТЫ. ГДЕ. БЫЛ??? Я же убью тебя, ты это понимаешь?! Я всех вас порешаю! Отца моего найти хотите?! Х*й вам, а не отец! Он даже не узнает об этом, понял меня?! Кто это делал?! Имена! Быстро!

— Это люди Островского! Отца Ярослава! Как я понял, он инициатор, мой — так, подписался просто.

— Бл*дь.

Сжал виски, пытаясь немного прийти в себя.

Он схватился за мою ногу.

— Монтана. Я люблю ее, я пытался их остановить. Но не смог. Я ненавижу себя за это-о-о, — завыл в голос.

Вырвал руку из его хватки, посмотрел на него с презрением.

— Ты трусливое чмо. С ней все в порядке будет! А ты живи и помни, как когда-то, из-за своей трусости и никчемности, потерял самую лучшее, что у тебя могло быть. И моли бога, чтобы до отца не дошло. Его месть будет страшной. Он камня на камне не оставит от города. И тебе кишки выпустит, и отцу твоему. А потом намотает их вокруг вашего дома и сожжет, к чертям.

Я вышел из клуба, чувствуя, что еще вот-вот, и взорвусь. Такое ощущение, словно воздуха в легких не хватает, и как бы ни старался вдохнуть, не выходило. Твари! Еб*ные мрази! Отца они, бл*дь, хотят, ага. Сейчас прям. Да я сдохну лучше, чем позволю пострадать еще кому-то из своей семьи.

Вытянул телефон и набрал номер. Я знаю, что делать. И знаю, какому именно дьяволу продавать душу. Ведь и договор уже готов.

***

У меня складывалось впечатление, будто Марк боялся меня. Не помню, что делал этот вечер. Как в забытье. В себя пришёл немного, только когда узнал, что Нике стало лучше. Ее прооперировали, говорят, идет на поправку.

— Еще? — он наполнил бокал. Я кивнул. Несмотря на выпитое, голова была тяжелой.

— Араб не звонил?

Меня злило его любопытство.

— Если бы позвонил, ты бы узнал.

Он кивнул.

— Твои ориентировки по всему городу, — вытянул из кармана сложенный вчетверо листок и протянул его мне.

Помимо текста, там была моя фотография, сделанная недавно. Это мы с Соней на даче у Марка. Морковки не было — меня обрезали аккуратно. Вернул ему листок.

— Умница, папина дочка, — усмехнулся, думая о том, как быстро Соня сориентировалась и нашла, чем помочь отцу. Теперь я для нее — ублюдок и преступник.

Я запрещал себе думать о ней. Я больше не имел на это права. Да и не имел никогда. Случай с