Оказалось, что это старая темно-зеленая папка, перевязанная ярко-розовой тесемкой. В папке лежало множество ничем не скрепленных листков, сплошь исписанных мелким старомодным почерком. Я с легкостью могу прочесть любой книжный текст, но эти каракули разбирала с трудом, столько там было всяких ненужных закорючек и петелек – такое ощущение, словно автор, держа ручку, так и не смог решить, пишет он или рисует. Вообще-то почерк был довольно интересный и даже симпатичный, а потом мне вдруг стало очень грустно: я поняла, что это писал Нарсис. А что, если это именно та папка, о которой упоминал Рейно? Неужели ее Янник стащил?

Я посмотрела на свое отражение в темном оконном стекле. Я сидела, скрестив ноги, на Янниковой постели и выглядела какой-то ужасно маленькой. Как ты сюда попала? – тихонько спросила я своим теневым голосом. И ветер за окном тут же откликнулся тихим монотонным пением, словно желая меня подбодрить, хотя я вовсе его и не звала. Нет, я ни в коем случае не собиралась призывать этот ветер! Но небольшая помощь мне все-таки требовалась.

Потому что теперь я совершенно отчетливо представляла себе, как все это произошло. Словно все это отразилось в оконном стекле, как там только что отражалась я сама. Я увидела, как Янник сидит на полу и играет в свою игру, а мадам Монтур входит в комнату с этой папкой и говорит: Пусть это пока у тебя побудет. И сам тоже никуда из своей комнаты не выходи. А потом кто-то постучался в дверь, и она пошла открывать, а Янник, который вечно голоден, воспользовался моментом и прокрался в кладовую, чтобы стащить там что-нибудь и слопать…

Внизу хлопнула входная дверь, и я поняла, что больше ждать нельзя: мадам Монтур могла войти сюда в любую минуту. Но ведь Нарсис вовсе не хотел, чтобы она читала его записи. Это я знала совершенно точно. И в них, может быть, найдется какое-то объяснение тому, почему он оставил свой лес именно мне? А может быть, там найдется и нечто такое, что я смогу использовать, чтобы заставить Ру передумать насчет отъезда…

Это же не настоящая кража, уговаривала себя я. В конце концов, мадам Монтур сама эту папку у Рейно украла. И я, схватив зеленую папку, решительно сунула ее в свой рюкзачок, снова вылезла из окна на ветку старой яблони, аккуратно прикрыла окно и соскользнула в ночную тьму.

Вторник, 21 марта

Рейно, я хорошо помню тот день, когда нам принесли письмо из Ренна. Помню, как ярко светило над Танн летнее солнце, как в воздухе пахло бензином и дымом, как торжественно почтальонша вручала это письмо отцу. Нам не так уж часто доводилось получать письма. На самом деле это было, пожалуй, первое, которое я действительно помню. Бумага, на которой оно было написано, казалась мне похожей на прессованный пух чертополоха, и почерк был такой аккуратный, витиеватый – точно резьба на могильной плите. Письма обычно отправляли, чтобы сообщить о смерти кого-то из членов семьи, а у моего отца никакой семьи не было – кроме тетушки Анны, разумеется; был еще его брат Модест, но он умер совсем молодым в начале войны. Глупо погиб, угодив в засаду. И его вдове пришлось самой и фермой заниматься, и троих детей в одиночку воспитывать. Я слышал эту историю много раз – в основном от тетушки Анны, которая любила порассуждать на тему «этой трагедии», не испытывая при этом ни капли сострадания. Отец же высказался лишь однажды, да и то как бы мимоходом.

– Я тогда сразу понял, что он погиб, – сказал он. – Мы ведь близнецы. – И больше ничего прибавить не пожелал – да он, собственно, больше ничего и не мог сказать о Модесте, родном брате, которого никогда не знал.

Оказалось, что письмо прислано из мэрии Ренна. В нем моему отцу сообщалось, что у Мирабель Дартижан остался огромный невыплаченный долг, однако сама она вместе с детьми бежала в неизвестном направлении еще несколько лет назад, бросив ферму и сад на произвол судьбы. В письме было строго указано, что если до конца года долг не будет выплачен, то и ферма, и прилегающие к ней земли будут конфискованы и проданы, дабы удовлетворить запросы кредиторов. Остатки же средств, вырученных от продажи, пойдут в карман государству, если не будут востребованы кем-то из кровных родственников.

Тетушка Анна выразила свое неодобрение весьма громогласно:

– Ни в какой Ренн ты не поедешь! Вот еще, тащиться в такую даль! И как раз когда на ферме столько работы! Да и как быть с детьми? Они и так совершенно одичали и отвратительно ведут себя, даже когда ты дома. Неужели ты полагаешь, что я одна могу с ними справиться?

Но, как оказалось, в кои-то веки отец решил настоять на своем.

– Мальчик может сам позаботиться о Мими, – сказал он (в разговорах он всегда называл меня «мальчик»). – Да и отсутствовать я буду не больше недели. – И все. Тетка протестовала, выходила из себя, жаловалась, но отец был непоколебим. В нем нуждалась вдова его родного брата! И хотя он ровным счетом ничего о ней не знал, кроме имени, он с такой готовностью бросился к ней на помощь, словно они были знакомы всю жизнь.

Конечно, в те времена все было иначе. Согласно деревенской традиции, брату, если он еще не был женат, следовало жениться на вдове брата. Тетушка Анна с кислым видом сообщила нам это, когда отец уже уехал.

– Попомните мои слова: он ее с собой привезет, – вещала она, а мы сидели, опустив голову. – У него же нет и никогда не было ни капли здравого смысла! Разве может он на этот раз поступить иначе?

Я притворился, будто не слышу. Мими пальцами совала в рот зеленые бобы – один за другим. Это была одна из ее детских привычек, которые тетушка Анна ненавидела.

– Ешь, как полагается, вилкой! – одернула ее тетушка и своей вилкой ткнула Мими в тыльную сторону ладони.

Мими промолчала и лишь посмотрела на тетку из-под пышных кудрей. Волосы у нее были очень темные, курчавые и невероятно густые, так что ни расчесать, ни заплести их было невозможно. «Волосы как у негритянки», – говорила тетушка Анна, и я уже тогда понимал, что она вкладывает в эти слова некий отрицательный смысл, хотя, что именно ей не нравилось в красивых волосах Мими, мне так и не было ясно. Есть Мими перестала и все смотрела на тетю. На косточках пальцев с внешней стороны ладони у нее виднелись четыре маленьких прокола и четыре капли алой крови, похожие на ягоды земляники.

– Она же не понимает! – сказал я.

– Э нет, еще как понимает! – возразила тетушка Анна. – Ваш отец может сколько угодно терпеть подобные выходки, но до тех пор, пока вы живете под моей крышей, вам придется вести себя как полагается, вам обоим!

Я уставился на Мими, мысленно приказывая ей немедленно взять в руки вилку. Она, казалось, это почувствовала и тоже посмотрела на меня, склонив набок головку, точно птенец черного дрозда.

– Вкушай пищу свою, Наоми, – и в голосе тетушки Анны прозвучали опасные нотки. – Вкушай пищу свою, как христианка, а не руками, как дикарка.

Но Мими лишь снова глянула на нее из-под шапки волос и вдруг улыбнулась – широкой такой, ясной улыбкой, в которой не было ни капли зловредности, и все же тетушке явно что-то такое почудилось, так что она буквально раздулась от гнева.