Я заплакала. Мне всегда неприятно было, когда Ру сердился. И тут я вдруг услышала тот ветер, который насмешливо и настойчиво нашептывал свои васвас, и поняла: а ведь это я виновата. Я призвала ветер, чтобы он прогнал прочь мадам Монтур, а он вместо нее хочет унести Ру…

– Розетт… – начал он, но я прервала его:

Я все это ненавижу. Ненавижу быть особенной, не такой, как все. Если бы я была такой, как все, ты бы захотел остаться!

– Ты ни в чем не виновата. И я обещаю тебе… – Но я прекрасно видела, что он лжет. И тот ветер уже вовсю крутился вокруг, задувая мне в глаза дым костра. И в воздухе уже чувствовался привкус золы, он был похож на вкус пыли, песка, пороха. Вот что происходит, твердила я про себя, когда пробуешь сама призвать тот ветер. Именно так он и мстит тебе. Отнимает, отнимает у тебя одно за другим, пока все не унесет…

Я бросилась бежать, а Ру все звал меня, просил вернуться, но казалось, что он уже где-то далеко-далеко, за миллион миль от меня. Я успела пробежать по берегу Танн половину пути до дома, и ветер все это время бежал рядом со мной, дикий, серый, голодный ветер; и с каждым шагом мы все больше походили друг на друга – как волк и девочка из одной недоброй волшебной сказки.

Понедельник, 20 марта

Я ушел из тату-салона с ощущением тревоги и легкого головокружения. Оказалось, что я как-то незаметно провел там гораздо больше времени, чем рассчитывал, и тени на площади уже успели стать по-вечернему длинными. Видимо, Моргана Дюбуа обладала даром придавать особое значение самым обыденным вещам, и столб дыма или стая черных дроздов вдруг словно обретали некий глубокий, даже зловещий смысл. Надеясь восстановить душевное равновесие, я решил сварить кофе и продолжить чтение истории, завещанной мне Нарсисом. Однако, вернувшись домой, я так и не смог нигде обнаружить знакомой зеленой папки. Я искал и на кухне, и на письменном столе, и за креслом, которое про себя именую «моим креслом для чтения». Там я нашел свою записную книжку, очки и забытую еще с утра грязную чашку из-под кофе. Но от зеленой папки с исповедью Нарсиса не осталось и следа. Я никак не мог понять, куда она могла подеваться, и тут вдруг вновь почувствовал тот слабый запах увядающих гардений…

Ну что ж, отец мой, признаюсь: я действительно крайне редко запираю входную дверь, выходя из дома. Как и большинство жителей Ланскне; мы здесь вообще к этому не привыкли. Исключение составляют такие, как Каро Клермон, которая считает, что приток в Маро «всяких иностранцев» и речных цыган превратил наш городок в потенциальное место преступлений. На самом деле это полная чушь. Никаких преступлений здесь не совершается. Ну, по крайней мере, с тех пор, как старый Франсуа Жироден сломал себе шею, пытаясь украсть свинец с церковной крыши. И потом, отец мой, разве в моем доме найдется нечто такое, что кому-то захотелось бы украсть? Однако исповедь Нарсиса явно украдена, и этот запах только подтверждает мои подозрения: за кражей стоит Мишель Монтур. И сделать это ей ничего не стоило: только выждать, когда я выйду из дома, затем войти и взять папку. А больше некому да и незачем ее красть. Кому еще в Ланскне есть до нее дело?

В общем, отец мой, я собираюсь пойти на ферму и напрямик предъявить этой женщине обвинение в краже. Хоть и подозреваю, что она тут же изобразит оскорбленную невинность, да и вся эта история наверняка еще больше повредит моему, и без того шаткому, положению в приходе. Эта женщина тверда, как морской сухарь. Она говорит о церкви с придыханием, однако подобное показное раболепство – это лишь маска; уважения к Богу в ее душе не больше, чем к собственному сыну. Зачем она выкрала исповедь Нарсиса? Ведь она, конечно же, должна понимать, что я сразу догадаюсь, кто взял папку.

Я нервно метался по комнате, продолжая размышлять о целях этой кражи и о том, как мне самому теперь поступить. И вдруг меня как громом поразило – я снова вспомнил те слова: Мой отец, этот убийца! По некой причине, которую я пока что для себя не уяснил, Нарсис решил обратиться со своей исповедью именно ко мне. Что, если в его записках есть упоминание и о том пожаре на речном судне, случившемся более тридцати лет назад?

Я бессильно плюхнулся в кресло, словно меня вдруг парализовало. И аромат гардений сменился запахами ночной реки, костров, горящих на берегу, пищи, готовящейся в котелках над огнем, дрожжевой вони речного ила, – все это вдруг обрело для меня смысл: и необъяснимое желание Нарсиса втянуть меня в те проблемы, что возникнут после его смерти; и его решение написать для меня эту исповедь; и в первую очередь его странная фраза: Мой отец, этот убийца. И теперь папка с его исповедью в руках Мишель Монтур, и она, разумеется, все прочтет, и я буду…

Обесчещен. Выставлен напоказ. Приговорен. Уничтожен.

В некотором смысле именно этого я, пожалуй, и заслуживаю. Тень совершенного мною отвратительного поступка уже омрачила значительную часть моей жизни. В какой-то степени я бы, возможно, даже облегчение испытал, увидев, что занавес наконец раздвинут. Я так долго корчился под тяжестью этой ноши. Так не проще ли ее сбросить и со всем покончить?

И все же страх перед тем, что все откроется, был весьма силен; меня даже озноб охватил, и тонкие волоски на руках встали дыбом, как колючки кактуса. Это ведь случилось так давно, отец мой. С тех пор во мне столь многое изменилось. Я успел почувствовать себя не то чтобы совсем освобожденным от греха, но, по крайней мере, значительно более достойным уважения со стороны тех, кто теперь имеет для меня немалое значение. И если им – если ей – придется узнать обо мне правду, жизнь моя полностью лишится смысла. Лучше умереть, отец мой, чем видеть, как она разочарована…

Но, пожалуй, я слишком драматизирую ситуацию. Пока не стоит так паниковать. Итак, что я должен сделать? Прежде всего – забрать у Мишель папку, пока она еще не успела ничего прочесть. Почерк у Нарсиса убористый и невнятный, читать трудно, и особенно быстро она вряд ли продвинется. Думаю, еще совсем не поздно потребовать папку назад.

Я налил себе вина – только для куража, отец мой, – неторопливо выпил и налил еще. Я понимал, что времени у меня мало, но все же не решался сдвинуться с места, точно загнанный зверь, пытающийся скрыться в собственном логове. Тепло камина, ласковое тепло выпитого вина… все это словно убаюкивало меня, уговаривало уснуть. Но я внезапно очнулся, словно почуяв запах дыма, вскочил, как встрепанный, схватил куртку, висевшую за дверью, и выбежал на улицу, где ветер осыпал лепестки с куста жасмина, цветущего возле моих дверей, а красное небо над полями было, казалось, наполнено нежным щебетанием птиц.

Понедельник, 20 марта

Я бежала, пока совсем не задохнулась. Было довольно поздно, и подсвеченные красным облака крутились в небе, как флюгер, хотя ветер уже немного утих. Было уже действительно поздно, но пойти домой я все еще не решалась. А что, если ветер опять за мной последует? А что, если он вздумает еще кого-нибудь забрать?