— Ригоберто, я не знаю, что делать. Чертовски неприятная история. Несмотря на возраст, у меня совершенно нет опыта в таких вещах.

— В каких вещах, профессор? Скажите мне, не стесняйтесь.

Почему, вместо того чтобы разместить дона Непомусено в «Холлидей-Инн» или «Хилтоне», как остальных участников симпозиума, его поселили у преподавательницы международного права? Вне всякого сомнения, чтобы оказать ему особую честь. Или потому, что их объединяла дружба, скрепленная на конференциях, семинарах и, «круглых столах», которые юридический факультет проводил по всему миру, и написанная в четыре руки блистательная статья с обилием латинских терминов, пространными комментариями и пугающе обширной библиографией, опубликованная в научном журнале где-нибудь в Буэнос-Айресе, Тюбингене или Хельсинки? Так или иначе, почтенный профессор Рига ночевал не в бездушной коробке «Холлидей-Инн», а в уютном, отчасти деревенском, отчасти вполне современном коттедже, который Ригоберто отлично знал, поскольку посещал семинар по международному праву и несколько раз заходил к преподавательнице отдать свою работу или забрать любезно предоставленные ею книги.

— С вами все в порядке, профессор?

— Да, да, Ригоберто. Речь идет о сущих пустяках. Боюсь, ты посмеешься надо мной. Но, как я уже говорил, у меня в этом деле совсем нет опыта. Признаться, мой мальчик, я в полной растерянности и страшном смятении.

Этого можно было и не говорить; голос профессора дрожал так сильно, что его едва можно было понять. Должно быть, бедный старик весь покрылся холодным потом. Так расскажет он наконец, что случилось, или нет?

— Послушай, Ригоберто. Сегодня, когда мы вернулись с коктейля, доктор Лукреция устроила дома скромный ужин. Для нас двоих, очень мило с ее стороны. Все вышло просто очаровательно, мы распили бутылочку вина. Знаешь, я непривычен к алкоголю, вино слегка ударило мне в голову, так что все дело, наверное, в этом. Кажется, это было калифорнийское. Довольно крепкое.

— Постарайтесь взять себя в руки, профессор, и расскажите, что произошло.

— Не торопись. После ужина профессор настояла, чтобы мы выпили немного коньяку. Я не мог отказаться, вышло бы невежливо. Но поверь, мой мальчик, у меня глаза на лоб полезли. Это был настоящий жидкий огонь. Я захлебнулся и едва не ослеп. Потом произошло нечто и вовсе нелепое. Я заснул как убитый. Да-да, заснул, прямо в кресле, посреди гостиной, которая, как я понял, была заодно библиотекой. А когда проснулся, минут через десять—пятнадцать, точно не знаю, доктора в комнате не было, я подумал, что она пошла спать. И решил последовать ее примеру. Все бы хорошо, только на лестнице я — бац! — поскользнулся. Знаешь, на чем? На шелковом чулке! Он попал мне прямо под ноги. Не смейся, мой мальчик, я знаю, что смешон, но ума не приложу, что делать. Говорю тебе, я в смятении.

— Что вы, дон Непомусено, я и не думал смеяться. Вы полагаете, что столь интимная часть туалета попала на ступеньку не просто так?

— Это не могло быть случайностью! У меня и вправду нет опыта в таких вещах, но я еще не совсем свихнулся. Доктор оставила его ex professo,[84]чтобы привлечь мое внимание. Мы в доме одни. И кроме хозяйки, сделать это было некому.

— В таком случае, профессор, вас удостоили чести, которая выпадает далеко не каждому гостю. Вы только что получили официальное приглашение от хозяйки дома. Это же очевидно.

Голос профессора дрожал так сильно, что выговорить нужную фразу ему удалось только с третьего раза.

— Ты думаешь, Ригоберто? Откровенно говоря, я и сам так подумал. Это приглашение, не так ли? Разумеется, чулок попал на лестницу не случайно, доктор очень аккуратна, и в доме у нее идеальный порядок. Она подложила его умышленно. Вне всякого сомнения, это знак.

— Вы хотите сказать, дон Непомусено, что в нем есть нечто роковое?

— Я и сам над собой смеюсь, дорогой мой Ригоберто. Хоть и продолжаю пребывать в смятении. И потому нуждаюсь в совете. Что мне делать? Я никогда еще не оказывался в подобном положении.

— Все ясно как божий день, профессор. Разве вам не нравится донья Лукреция? Она очень привлекательная женщина; у нас на кафедре все так думают. По-моему, она самая красивая преподавательница в Виргинии.

— Так и есть, вне всякого сомнения. На редкость привлекательная дама.

— В таком случае не теряйте времени. Ступайте, постучитесь в ее спальню. Разве вы не видите, что доктор вас ждет? Поспешите, не то она заснет.

— Я могу позволить себе это? Просто постучать в дверь?

— Где вы находитесь?

— Там же, где был все это время. В гостиной, у подножия лестницы. Потому мне и приходится говорить так тихо. Значит, я пойду и постучу в дверь? И все?

— Не теряйте ни минуты. Вам оставили недвусмысленный знак, и не стоит притворяться, будто вы ничего не поняли. Вам ведь нравится доктор, не так ли?

— Ну разумеется. Ты совершенно прав, я так и поступлю. Спасибо, мой мальчик. Надеюсь, мне нет нужды напоминать тебе о том, что это дело весьма деликатного свойства. Речь идет о моей репутации, но прежде о репутации доктора.

— Я буду нем как могила, профессор. Не сомневайтесь. Поднимитесь по лестнице, возьмите чулок и отнесите его хозяйке. Постучите в дверь и начните разговор с какой-нибудь невинной шутки. Дальше все устроится само собой, к взаимному удовлетворению. Вы навсегда запомните эту ночь, дон Непомусено.

Прежде чем пошли гудки, до слуха Ригоберто долетели звуки мощной нервной отрыжки, которую пожилой юрист не сумел сдержать. Как он растерялся, должно быть, в маленькой гостиной, заставленной правоведческой литературой, знойной весенней ночью, когда пришлось выбирать между томительной жаждой большого приключения — первого после унылой череды супружеских соитий? — и собственной трусостью, замаскированной под строгие принципы, религиозные запреты и общественную мораль. Кто должен был победить в этой схватке? Страх или желание?

Размышляя о древнем символическом значении оставленного на лестнице чулка, дон Ригоберто встал с постели и, не включая свет, перебрался в кабинет. Он лавировал между препятствиями — кушеткой, нубийской скульптурой, телевизором — с удивительной легкостью: с момента ухода жены не проходило и ночи, чтобы ему не довелось пробираться в потемках в свой кабинет, к картинам и фолиантам, дабы пролить на одинокую душу бальзам ностальгии. Думая о почтенном юристе, поставленном обстоятельствами (воплощенными в женском чулке, что развратно свисал с юридической лестницы) перед поистине гамлетовским вопросом, дон Ригоберто перелистывал очередную тетрадь, чтобы прочесть при свете настольной лампы немецкую поговорку на верху страницы: «Wer die Wahl hat, hat die Qual» («Кто обречен выбирать, тот обречен и страдать»). Подумать только! Что могло точнее выразить состояние духа счастливого бедолаги дона Непомусено Риги, попавшего в сети уважаемого доктора Лукреции, как не эта пословица, вычитанная неизвестно где бог знает когда.