Мы-то с Вами, мой сиракузский друг, прекрасно знаем, что фетишизм — это вовсе не «культ фетишей», как ошибочно полагает академический словарь, а одно из самых удивительных свойств человеческой натуры, инструмент, с помощью которого мужчина и женщина обустраивают свой собственный мир, то, что отличает нас от остальных, подстегивает наше воображение, освобождает нас. Как бы мне хотелось посидеть с Вами у огня в каком-нибудь загородном домике среди озер, сосен и заснеженных холмов и за доброй порцией виски поведать Вам о том, как я догадался об особой роли фетишизма в формировании личности, разочаровался в социальных утопиях, перестал верить в счастье для всех и общепринятые ценности, отказался от веры в пользу агностицизма и пришел к убеждению, согласно которому право на существование имеют лишь те утопии, которые создают друг для друга мужчины и женщины. Невозможно достичь всеобщего блага, не поправ свободу, не превратив прекрасные в своей несхожести человеческие личности в толпы без имен и лиц. Однако свободный человек может создать — сообразно собственным пристрастиям, фетишам, маниям, фобиям и вкусам — воображаемый (а порой и настоящий, как это бывает со святыми и олимпийскими чемпионами) мир, в котором недостижимый идеал совпадает с реальностью. Столь редкие счастливые совпадения — подобные соединению сперматозоида и яйцеклетки — позволяют нам обрести свою мечту. Так, Кеннету Тайнану (я не так давно прочел биографию этого человека, написанную его весьма проницательной вдовой), журналисту, комедиографу, критику, актеру разговорного жанра и латентному мазохисту, посчастливилось встретить женщину, скрывавшую свои садистские наклонности, и прожить вместе с ней долгую счастливую жизнь, два-три раза в неделю спускаясь в подвал дома в Кенсингтоне, чтобы предаться сладостной игре, в которой он жаждал плетей, а она — власти. Сам я не практикую этих игр, которые завершаются, как правило, хроматом ртути и арникой,[83]но не вижу в них ничего дурного.

Позвольте, я расскажу еще одну забавную историю — на эту тему их существует предостаточно — о Качито Арнилье, страховщике высшего класса, либидо которого исполняет пляску святого Витта — он сам признался мне на коктейле по случаю то ли Рождества, то ли Дня независимости, одном из мероприятий, на которые я не могу не пойти, — при одной мысли о нагой женщине на высоких каблуках, играющей в бильярд. Этот образ, подсмотренный в детстве в каком-то журнале, сопровождал его первые эрекции и навеки стал путеводной звездой в сексуальной жизни. Славный Качито! Когда он женился на симпатичной смуглянке из бухгалтерии, способной, как мне показалось, исполнить его заветную мечту, мне пришло в голову подарить молодоженам от имени страховой компании Перричоли, в которой служу управляющим, большой бильярдный стол, который доставили к их дому на грузовике прямо в день свадьбы. Гости в один голос решили, что глупее подарка не придумать; но по глазам Качито, полного счастливым предвкушением, я понял, что угадал.

Добрый друг из Сиракуз, любитель подмышечной растительности, мании и фобии не должны властвовать над нами безраздельно. Любая из них чревата преступлением, пробуждением в нас дикой первобытной твари. Но в тайных мирах, населенных нашими фантазиями, между взрослыми людьми, которые затевают свои игры к обоюдному удовольствию и ревностно следуют правилам, должно быть дозволено все. Многие из таких игр для меня совершенно неприемлемы (например, возбуждающие пилюли, которыми злоупотребляли французы галантного века, или штучки маркиза де Сада, который не только мучил женщин, но и заставлял их пускать газы себе в лицо), но что поделать: каждый человек — вселенная, и все, что в ней есть, достойно признания и уважения.

Попирали ли Вы права и свободы своей соседки, когда забирались на крышу, чтобы полюбоваться её мохнатыми подмышками? Безусловно. Достойны ли Вы общественного порицания? Еще бы. Но такова цена за дивное зрелище, и Вы были готовы ее заплатить. Я, как уже было сказано, едва ли решусь повторить Ваш подвиг. Я слишком боюсь показаться смешным и презираю героизм, к тому же скверная физическая форма не позволяет мне лазать по чужим крышам даже для того, чтобы увидеть самую гладкую кожу, самые округлые колени и самые нежные локотки на свете. От рождения присущая мне трусость, или, если хотите, обостренный инстинкт самосохранения, заставляет меня держать свои фобии и мании в тесных рамках. Означает ли это, что я сознательно лишаю себя многих плотских радостей? Разумеется. Однако я привык довольствоваться тем, что есть, и мне этого вполне хватает.

Пусть три месяца пролетят как один день и пусть в Ваших снах Вас утешают табуны соседок с пышной и шелковистой растительностью под мышками, темной, светлой и, само собой, рыжей.

Будь счастлив, добрый собрат мой.

Профессорский чулок

Дон Ригоберто открыл глаза: между второй и третьей ступеньками, синий, блестящий, наглый и поэтичный, висел чулок профессорши. Дон Ригоберто содрогнулся от вожделения. Он так и не заснул, хотя уже довольно долго лежал в постели, глядя в темноту и прислушиваясь к шуму волн, пытаясь удержать смутные, ускользающие фантазии. Пока телефонный звонок бесцеремонно не вырвал его из дремы.

— Алло, алло?

— Ригоберто? Это вы?

Дон Ригоберто узнал старика профессора, хотя его было еле слышно, вероятно, он прикрыл ладонью трубку. Где они находились? В каком-то университетском городишке. Страна? США. Штат? Виргиния. Учебное заведение? Виргинский университет, основанный Томасом Джефферсоном, величественное здание в неоклассическом стиле, с белыми колоннами.

— Это вы, профессор?

— Да, это я, Ригоберто. Только говори помедленней. Прости, что я тебя разбудил.

— Не беспокойтесь, профессор. Как прошел ужин с профессором Лукрецией? Вы уже закончили?

Почтенный юрист и философ Непомусено Рига заикался от сильного волнения. Что-то неладное творилось со старым преподавателем философии права из Лимского католического университета, приехавшим на симпозиум в Вирджинию, где Ригоберто работал над диссертацией (о законодательстве в области страхования), а теперь заодно исполнял обязанности гида и шофера: он уже возил Ригу в Монтичелло, в Дом-музей Джефферсона, и в Манассас, близ которого произошла знаменитая битва.

— Видишь ли, Ригоберто, ты единственный человек, которому я могу доверять. Ты мой ученик, я знаю твою семью, и ты не пожалел для старика своего времени…

— Право, не стоит, профессор, — вежливо откликнулся молодой Ригоберто. — А что случилось?

Дон Ригоберто сел, свесив ноги. Ему казалось, что на пороге ванной вот-вот появится Лукреция, чтобы удивить его очередной парой немыслимых чулок: черных, белых, вышитых, в сеточку, гладких, натянутых почти до выпуклого венерина бугра, так что их край соприкасался с непокорными, кокетливыми завитками лобковых волос. Один из таких чулок как раз валялся на ступеньке, напоминая провокационные образы каталонского сюрреалиста Жоана Понса или румына Виктора Браунера, валялся на ступеньке лестницы, на которой вот-вот должен был явиться образ добряка Непомусено Риги, оставшегося единственным светлым воспоминанием после тоскливых семи лет на юридическом факультете, — профессора, имевшего обыкновение вытирать доску собственным галстуком.