Лутый как никто боялся слепоты. Его била дрожь, когда он спешивался в безопасности, за ущельем, тоже укутанным пылью. Повязка, которую юноша никогда не снимал прилюдно, косо съехала, открыв часть щеки, — показался грубый рубец. Воины сняли с коня Скали и трясли его за плечи, стараясь привести в чувство.

— Почему ты остался, тупая твоя голова? — кричал кто-то ему на ухо. А Скали, начиная приходить в себя, словно силился объяснить, что не мог сделать ни шага. И на его ресницы и посиневшие губы ложилась наледь, и взгляд был потерянный и до смерти напуганный — Скали никогда так не смотрел. Он хватался за запястье Лутого костлявыми пальцами, сжимая до красноты; его лицо было бледнее, чем у покойника.

Перевал успокоился лишь к вечеру. Мутное небо прояснилось, а эхо затихло. Многоликое божество надело на себя земную кору, снова притворившись спящим.

Красный всегда был ему к лицу. Цвет огня, отражающегося на лезвии кривой сабли, цвет заката и крови. Медь, киноварь и гранат — ряды чешуй, закрывающих его драконье тело. Сармат давно привык, что вместо ног у него была пара мощных лап — когти, длинные и острые, венчали стопы. Вместо рук — два кожистых крыла. Ему бы любоваться каждой крепкой мышцей, выступающей под гребнем, прощупывать суставы и связки, трогать граненые пластинки чешуи. Что ему дали за тело, что за тело — золотые, с вертикальным зрачком глаза различали бронзовые и багряные жилки листьев, видели линию горизонта так близко и четко, словно это была часть его самого. Его ноздри расслаивали тысячи запахов: железо и мясо, серебро и дым, горная порода, страх и рыба, плещущаяся в реке. К ее берегу Сармат опускался в полуденный зной, раскрывал пасть и в полете захлебывал прозрачную, будто стекло, воду. Его тень накрывала речную ленту — он разгонял крыльями воздух, и по воде бежала зыбь. Блики играли на песочных звеньях брюха, когда Сармат переворачивался и взлетал. И деревья у русла качались туго и звонко, а птицы шуршали над курчавыми кронами.

Все, что он видел, было его. И горы в медовой шапке света, и леса, и топкие болота. Море, перекатывающееся за Матерь-горой, деревни, в которых люди пели зычно и тягуче. Сармат здесь господин, и его княжество — целый мир, лежащий под ним, как на пестром блюде. Чащобы, в которых прятались хижины вёльх и землянки разбойников. Взрытые плугом пашни. Заметенные снегом дороги, по которым пробирались торговые обозы. Сармат рассматривал этот мир в дождь, солнце и буран. Помнил его корчащимся под каменной ордой Ярхо, в огне и дыме. Помнил и на рассвете весны, когда каждая проталина дышала хрупкой жизнью. Видел, как на деревянные идолы повязывали длинные, танцующие на ветру ленты, и видел, как эти идолы валили наземь.

Красота — бесконечная пляска. Сотни отзвуков и событий, тесно переплетаясь, рождали ни с чем не сравнимый образ.

Сармат летел, и холмы, деревни и рукава рек под ним были мелко и искусно вырезанными деталями — лакированная шкатулка с выведенным узором. Горы же щерились гигантской пастью. Сармат летел над грядами, наслаждаясь тем, как сокращались мышцы его спины и крыльев — чешуйки расправлялись, и между медными пластинами пробегали тонкие золотые нитки. Они огибали наросты гребня, спускались к груди, пролегали вдоль боков и тут же гасли, чтобы вспыхнуть с новым вдохом. Из ноздрей дракона шел горячий, рокочущий воздух. Ветер разнес выпущенный из горла радостный рев — эхо подхватило его и раздробило о горные вершины. Раскатало над долинами: отзвук еще долго дребезжал латунным листом.

Близилось очередное полнолуние, и Сармат хотел провести в вышине больше времени. Запечатлеть за ребрами ощущение полета и власти — уже завтра жилы станут лопаться от напряжения, а драконья кожа начнет жечь его, привариваться к костям. Ничего не останется, кроме как стащить ее с себя, полоса за полосой.

«Может, у тебя и будет чешуя дракона, Молунцзе, — говорил шаман айхов, вытирая разбитый рот, — но никакой обряд не даст тебе драконье сердце».

«Молунцзе» на языке высокогорников означало «вор».

Тогда Сармат еще не знал, что ему так часто придется возвращаться в человеческое обличье. Слишком часто для того, кому не было равных по силе и кто отвык от хрупкой беззащитной оболочки. На словах Сармат даже завидовал Ярхо, которого время обходило стороной и не ставило под удар. Вместе с каменным телом ему достались и мощь, и умение говорить — даром что тот пользовался только первым. Раздвоенному змеиному языку не хватало второго. Но все же Сармат бы не пожелал участи Ярхо. Внутри брат был мертв, давно мертв и холоден ко всему, что его окружало. Его не трогали ни радости завоеваний, ни вопли жертв, ни красота жен Сармата, пляшущих в мерцании самоцветов.

Сармат не мечтал о вечной жизни — он умрет, но будет в этом мире до тех пор, пока не устанет. И сейчас он влюблен в Княжьи горы и сокровища, в моря и легенды, в леса, фьорды, хижины колдуний и в закаты, отливающие красным по его чешуе. В каждую из девушек, которую однажды отдадут ему в невесты, — Сармат любил многих женщин, недолго и несильно, но любил.

Он летел, и ветер гулял под его крыльями.

* * *

Малика Горбовна уже бывала в этой комнате. Блеклой по сравнению с драгоценными палатами — к ней вела спиральная лестница, скользкие ступени с вкраплениями слюды, а на двери поблескивал витраж. Крылатый змей с выпавшим у спины кусочком стекла. Как прежде, на скамье сидела старая вёльха: в рогатой кичке и с лунными камнями, вставленными в мочки. Седые волосы лезли ей на виски, а глаза, желтый и черный, следили за танцем веретена. Скрипело колесо, и морщинистые, с длинными ногтями пальцы ведьмы тянули пряжу.

Когда ей впервые открылась эта комната, Малика только начала плутать в горе и задыхалась от ярости. Княжна и сейчас была готова отшвырнуть прялку, плюнуть под ноги старухе и наброситься на первого каменного воина, встретившегося на ее пути, но понимала, что следует ждать удобного момента. Когда ее ненависть развернется в груди и выжжет не только Малику, но и всех, кого она пожелает. И княжна, подобрав юбки, остановилась за порогом, поглядывая на вёльху. Матерь-гора не вывела бы ее просто так.

Ведьма по-прежнему не обращала на нее внимания, лишь оглаживала пряжу и, посмеиваясь, бормотала колдовские слова. Но вскоре в неизвестной речи Малика смогла различить отголоски родного языка.

— Ша хор хайлэ, иркко аату. — Ведьма обнажила гнилые зубы. — Витто, вино, вэйно, несите княжне церемониальные одежды. Кио эйл ниил: княжна мертвого города, паа вайли, мертвому — мертвое.

Малика помнила, как старуха говорила, что прядет ей смерть, и стиснула губы. На это ее терпения уже не хватило.

— Зачем я снова здесь? — спросила она громко. Ведьма, улыбаясь, выдохнула на пряжу.

— Звонкий у нее голосок, — сказала колесу. — Бархатный, грудной, но у Хиллсиэ Ино был лучше.

— Кто это — Хиллсиэ Ино?

Старуха подняла глаза, прищурив черный, без зрачка.

— Славное у нее личико, — повернулась к веретену. — Волосы что мед, брови что смоль. Породистое, родовитое — но у Хиллсиэ Ино было лучше.