«Я могу заставить человека утопиться, — говорила Кёльхе, и ее голос смешивался с шелестом листвы. — Могу напугать его песней настолько, что он ляжет на дно и не сможет вынырнуть. Человек впустит в свои легкие воду и умрет, напуганный, слабый. Это мое умение, но не мое настоящее искусство. Сейчас ты различаешь немногое, Рацлава с Мглистого полога. И даже не ведаешь, каково это — ткать из людей. Но знай, что сначала перед тобой откроются лишь два пути, которые позже расползутся на тысячи троп — оттенки человеческих чувств».

Рацлава воскрешала воспоминания. Какие же пути?

«Страх, — отвечала Кёльхе, шевеля руками-ветвями. — И любовь. Ты еще ничего не смыслишь, и вот тебе пара самых простых ключей. Вызвать ужас способна каждая хищная тварь, каждый выродок, взявший топор. Ужас, но не любовь. Так что мне стоит сделать, Рацлава с Мглистого полога? Вынудить человека утопиться, обливаясь слезами и липким потом? Или сотворить с ним такое, чтобы ради меня он бросился в воды с легким сердцем?»

Рацлава понимала, что в будущем не станет гнушаться и полотен из страха, — если придет опасность. Она была далеко не так искусна, как Кёльхе, и ей редко удавалось выбирать. Но иногда девушке до дрожи хотелось сделать нечто, чем бы древесная колдунья могла гордиться. Как будто это могло искупить ее вину. Так и случилось сейчас — под скрип колес, пение чужих нитей и воспоминания о глубоком голосе Совьон, рассказывающем красивую сказку.

«Скали, Скали…»

Затянулся узелок.

«…ты ведь слышишь это, слышишь…»

В пазуху свирели брызнула кровь. Рацлава не знала, что она была светлая, будто разбавленная водой.

«…ну почему бы тебе не любить меня?»

Лопнул один узелок, и за ним ожили остальные.

* * *

Над перевалом посветлело — слепящая холодная белизна, чье мерцание дробилось о ледяные покрывала гор. У Скали слезились глаза. Небо над ним высилось меловое, и камень вокруг него спрятался под переливающимся пухом — все белое, белое, белое. И снежный ком, который рассыпался в его кулаке. И солнце, отражавшееся в кадке с замерзающей водой. Только глаза у Скали были черные. И кожа под ногтями черная: ударился, наверное.

Его шатало. Руки дернулись, и кадка опрокинулась наземь.

Воины собирали палатки и топили над огнем снег. Кто-то завтракал сам, кто-то кормил коней — рассвело, наконец-то рассвело, и повеселевшие люди готовились отправиться в путь. Их разговоры и смешки, треск их костров, хлопки палаток на ветру звучали для Скали приглушенно. Нескончаемый сухой шелест. В его голове свернулся другой звук, дрожал и свистел, щекотал его, замыкаясь в кольцо. Это качающийся на ветру тростник и тонкая пастушья дудочка. Одна и та же песня, плавная и пронзительная. Она обрывалась и тут же начиналась снова, и музыка разливалась шире. Рябь на речной глади, камыш, девичий венок. След от чьей-то ступни на мелком песке.

Этой долгой ночью Скали впервые слышал свирель, когда она молчала. Никто не играл, а звуки все равно роились в его голове.

Ногти его были черные. И волосы, лезущие с висков, тоже черные. Все остальное тонуло в свете. Скали ковылял прочь от опрокинутой кадки, проходил мимо своих соратников — кажется, его звали, но Скали не слышал. «Помогите мне!», — хотелось крикнуть ему людям, которые закидывали в телеги постели, седлали коней, вытирали усы от кусочков пищи. Но так ничего и не крикнул, а его не остановили.

Он едет в караване, который везет чужую невесту, и от этого Скали почему-то становилось больно. Он не помнил ее лица, совсем не помнил, лишь знал, что глаза у чужой невесты были белые. И понимал, что ее свирель повелевала его нутром. Девушка уже давно ничего не играла, а песня мучила Скали еще сильнее, чем прежде. Замолчи, замолчи же, замолчи.

Шатаясь, поскальзываясь на корке льда, он спустился к единственной телеге с оконцем. Чужая невеста стояла там и, пряча руки в муфте, разговаривала с веселившей ее Та Ёхо. Лутый был рядом, упирался плечом в повозку и улыбался какой-то шутке. «Наверное, вам легко», — подумал Скали обреченно.

Вместо лица у чужой невесты висело молочное облако, которое прорезали два бельма.

Если они тронутся с места, то станут приближаться к тому, кто заберет себе свою невесту. Если Скали переживет еще одну такую ночь, то оглохнет от песни, пляшущей в его голове. Замолчи-замолчи-замо…

— Скали! — весело окрикнул Лутый: он увидел его первым. Тут же его изжелта-русая бровь поползла к переносице, перечерченной грубой повязкой. — Эй, у тебя вид еще хуже, чем раньше. Ты как?

Он не отвечал. Лишь подходил ближе, и его заплетающиеся ноги оставляли на снегу неровные следы.

— Скали?

Снег белый. И небо белое. Только пальцы Скали черные и рукоять его выдернутого из-за пояса ножа — черная.

Он по-звериному рванулся к чужой невесте. Та трепыхнулась испуганно, как птица, и лиловое покрывало, в которое она куталась, беспомощно сползло на плечи. Нож Скали коснулся ее кипенного горла — выше шнурка, на котором висела свирель, и острие прокололо кожу, а лезвие развернулось и скользнуло по шее.

Дальше все случилось очень быстро. Та Ёхо сгребла чужую невесту за ворот и резко отшвырнула назад. Лутый бросился на Скали и, навалившись, прижал к земле — надавил на запястье так сильно, что тот выронил нож. Мужчина несколько раз толкнулся в снегу, но вскоре затих: нападение стоило ему слишком большого труда, и тело заполнила слабость. Чужая невеста, вытащив ладони из муфты, схватилась за горло. Но Скали не успел вонзить лезвие слишком глубоко — ее шею перечертила лишь рдяная лунка пореза.

— Что ты делаешь, ублюдок?!

Лутый вопил ему в ухо, а Скали, блаженно вытянувшись, смотрел наверх — ему не мешал даже давящий на лицо локоть. Теперь небо было не белым, а голубым с барашками облаков, и над перевалом летали птицы. Музыка в голове затихла, голоса зашелестели громче, но радоваться пришлось недолго: подбежали люди. Они кричали и скрипели подошвами, и чья-то рука вцепилась Скали в волосы. Кто-то выволок его из-под Лутого — кажется, Оркки Лис, — и грубо толкнул под ноги выросшего у повозки Тойву. Скали, не удержавшись, рухнул носом в снег.

Тойву стоял огромный, как гора, перекошенный от гнева. Рыжие волосы, освещенные утренним солнцем, напоминали жидкий огонь, выплескивающийся из жерла вулкана. Скали скорчился у его сапог, будто хотел стать меньше и будто это могло его спасти. Где-то над чужой невестой кудахтала старуха-рабыня, где-то Скали задавали сотни вопросов, но он не разбирал ни слова. Только гнул шею, запускал в рыхлый снег пальцы с черными ногтями и плакал.

— Убивайте, — повторял он, и слезы катились по щекам. — Убивайте, мне уже все равно.

Тойву тоже оттянул его волосы и заставил взглянуть себе в глаза — но Скали и тогда не сказал ничего внятного, только кусал налипшую на губы темную корку.

— Похоже, Недремлющий перевал забрал его рассудок, — процедил Оркки Лис.