— Иногда мне кажется, что я слышу, как шепчут их кости. Они взывают из своих каменных крипт, из-под древних завалов, неупокоенные и скорбящие. Зовут лечь рядом с ними, врасти в гору под покрывалом из снега.

— Ты бы спал покрепче, — посоветовал Лутый. — Перестало бы мерещиться.

Но Скали взглянул на него отчаянно и злобно, посылая коня вперед.

Что-то с ним творилось в последние дни — Лутый чувствовал это, но не мог понять. Скали смотрел не так, говорил не так, делал мелкие, несвойственные ему движения. Касался лба, рассеянно гладил сбрую, вцеплялся в сальную прядь волос. А потом смотрел на собственные пальцы, будто не узнавая. Он не отдыхал ночами: если Лутый просыпался, то видел, как темная, согнутая крюком фигура Скали сидела на соседних шкурах, а его шея упиралась в низкий навес палатки.

— Тише, — просил он, невесомо царапая грудь. — Тише, тише…

А потом кто-то, Гъял или Корноухий, грозился пересчитать Скали зубы, если тот не закроет рот. Лутый не раз пытался выяснить, что с ним случилось, но Скали делал вид, что не понимает, рявкал и просил оставить его в покое.

— Ты бредишь, — шипел он Лутому. — Со мной все в порядке, иди приставай к кому-нибудь другому.

Скали говорил про шепот погребенных под завалами путников. Пусто смотрел сквозь барашки вихрей на дороге, глядел в небо, пощипывал ворот и больно стегал коня. Дутый знал, что с ним точно не все в порядке. Неужели его добивает болезнь? Юноша косился медовым глазом, поглаживал между ушами гнедого жеребца. Скоро октябрь пойдет на убыль, до зимы — меньше двух месяцев.

Скали, Скали, недолго тебе осталось.

* * *

Вода камень точит. Рацлава — это река, широкая и ледяная, она льется по порогам, выедая дорогу, срывается с обрывов, неумолимо течет вперед, и в ее чистых волнах растворяются капли свежей крови. Когда она всласть налеталась в ястребином теле, то решила взяться за дело. Это было и жутко, и больно, но боги не дали ей много времени. Ткать — что ходить по ножам. Первые шаги — самые страшные, потом становится легче. Лишь бы не искалечить себя, перейдя за грань.

Перевязав пальцы лоскутьями, Рацлава осторожно перебирала нити Скали. Повозку снова трясло, и тело снова затекало, но теперь девушке не было холодно. Жар стучал у нее в висках. Она, к удивлению Хавторы, отбросила шерстяные одеяла и даже распустила на платье кусочек шитья у ключиц, обнажив кипенную кожу. Горячим пульсировала свирель в пальцах, и воздух вокруг стал животным и прелым.

Рацлава отслаивала от Скали по струнке. Порезы на ее ладонях пролегали, как морщинки, — дюжина, две, три. Перекрещивались, изменяя гладкость кожи, заживали выбоинами и кровоточили, оплетали запястья и фаланги пальцев. Но теперь Рацлава вошла во вкус: она ткала из Скали не первый день и отдалилась от боли.

— Как бы ты не простыла, ширь а Сарамат, — заметила Хавтора. Ее карие глаза посверкивали в прорези шафранно-желтого покрывала: в тканях рабыня пряталась от мороза.

Рацлаву грела ее плавная и глубокая, человеческая музыка. Хоть сейчас она была похожа на нераскрывшийся бутон, а не цветок. Мимолетные движения — не верность и самопожертвование, но каждая могучая река берет где-то узкое начало. Девушка, увлекшись, отняла свирель и вытерла губы рукавом. На ткани остался длинный багряный след. Рацлава вновь начала играть — пальцы над костью запорхали быстрее, быстрее… Она погрузила их глубже в незримые нити и вывела свирелью полукруг, пытаясь отыскать ту слабую струну, что смогла бы извлечь.

И тогда раздался грохот. Земля всколыхнулась, а телега опасно накренилась, но устояла. В окно ворвался ветер: Хавтора гортанно вскрикнула, когда с нее стащило покрывало. Рацлаву отбросило на подушки, ударило о стену, и, не осознавая, девушка рванула к себе погруженные в нити пальцы.

Ей казалось, что ее жилы растянулись, а мышцы разметались по полу повозки. От жара едва не лопнула голова, но тепло тут же сменилось могильным холодом. Кровь пошла горлом, заслезились незрячие глаза, а телега подпрыгнула во второй раз — крик Рацлавы утонул в каменном треске. Она даже не сразу поняла, что натворила и с кем, — так ее напугало нечто, бурлящее снаружи.

…Об обвале не успел прокричать даже ворон Совьон.

Недремлющий перевал никогда не спал. Никогда, даже в самое спокойное для него время года. Лутый видел, как с вершин впереди них сходила лавина. Она перескочила через ущелье слева, ударилась в склон — Лутый чувствовал, до чего сильна одна только невидимая волна мощи, добравшаяся до них по земле.

«Далеко. Мы достаточно далеко, чтобы нас не задело».

Но со склона сорвалась первая глыба — Лутый даже мог видеть, как она раскололась на части. Валуны обгоняла пыль, снежная и каменная, сминающая под собой туман.

— Назад! — кричал Тойву, и телеги разворачивались. Отряд спешил убраться подальше, чтобы точно оказаться в безопасности: лавина ускорялась, пыль и осколки глыб заполнили впадину к востоку от каравана. Лутый заметил, что Совьон, не желая рисковать, выволокла из повозки драконью невесту и посадила к себе на коня. Не успели телеги развернуться, а новый грохот — докатиться до них, как женщина уже умчала Рацлаву по дороге назад. За ней весь отряд сумел сползти за ущелье — сдвинулся достаточно, чтобы его настигла одна лишь пыль, от которой никак не удалось бы скрыться. Боги оказались милосердны, дав им время, потому что место, где воины услышали лавину, начали бить осколки гряды.

Сейчас Недремлющий перевал напоминал Лутому многоликое божество. И статный старик, и молодая женщина, ловящая руками звезды, — до этого божество лишь ждало своего часа. Могущественное, заключенное в тесную оболочку из мирных гор, сейчас оно набрало силу, заставив неудобное тело треснуть. И небо стало самым красивым за дни их пути — дымчатое, смеющееся, бездонное. Звук гулко отпрыгивал от его купола. И снежная пыль мешалась с каменной, катилась и стучала, заполняла мир от края до края…

Только рысий глаз Лутого мог это увидеть — фигура, стоявшая слишком далеко, на земле, которую еще дробили валуны. Фигура была черная и худая и почти терялась в тумане.

— Стой! — Оркки Лис брызгал слюной, но его голос терялся. — Вернись, дурака кусок!

Лутый ударил пятками в гнедые бока трепещущего жеребца, дернул поводья и нырнул вниз по тропе, надеясь воротиться до того, как все, что он видит, утонет в плотном снежном облаке.

— Скали! — завопил он. — Уходи! Ты что, совсем больной?

Многие лошади испугались и не разбежались только чудом. Конь же Скали сбросил всадника и унесся прочь с жалобным ржанием — молодой человек поднялся, не отряхиваясь, и застыл на месте. Вытянутый, как палка. Обездвиженный.

— Убирайся прочь! — Лутый сорвался на хрип, но Скали не повернулся. Глупо смотрел, как на него неслись облака пыли и как его грозили затянуть подбирающиеся, срывающиеся со склонов валуны. Наконец Лутый оказался достаточно близко, чтобы схватить Скали за шкирку.

— Лезь сюда! — заорал он, указывая рядом с седлом, но Скали не отмер. Лутому пришлось криво втащить его на конскую спину: когда он делал это, его захватили клубы пыли. Крошка, белая и серая, оцарапала лицо и руки, залетела в разинутый рот. Но куда страшнее, что Лутый потерялся в снежном облаке. Он кашлял и хрипел, протирая глаз, подбирая поводья. Возвращаться пришлось по памяти, слыша, как ломалась порода за спиной.