Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Пожалуй… – согласился Соломин, которому расхотелось устраивать дискуссию в гостях и при Кате. – Хотя, – спохватился он через минуту, – тот же Лев Толстой говорил, что вся его литература – это пустая игра. Китти и Левин такие же пустышки, как тряпичные куклы на театре.
– Будто бы? – презрительно сказал Турчин. – «Анна Каренина» – блеф, а ваши пейзажи, значит, соль земли, да?
– Я ничего о своих картинах не утверждал; картины мои тоже игра, но более честная, открытая, без пафоса и презумпции веры в слова… Впрочем, достаточно об этом, – махнул рукой Соломин. – Владимир Семеныч, вы обещали рассказать о невесте, – сменил он тему, глядя, как молодожены, попозировав перед камерой в обнимку с мраморным львом, спустились вниз и стали осыпать гостей лепестками астр, беря их щепотью с подноса. На невесте уже было другое платье, и Шиленский переоделся, сменив белый фрак на черный смокинг.
Просыпались лепестки и на Соломина с Дубровиным, и улыбка невесты озарила всех. Шиленский передал ей поднос и присел на подлокотник кресла к отцу Евмению.
– Очень рад видеть вас, друзья, надеюсь, вам понравится праздник, – сказал он, оглядывая всех и задерживаясь взглядом на Кате. – Все хорошо?
– Просто отлично. Красиво и вкусно, – сказал Дубровин.
– Как самочувствие, батюшка?
– Благодарствую, – улыбнулся отец Евмений. – Закусываем полегоньку.
– Прекрасные у вас здесь виды, усадьба уникально расположена, – вставил Соломин. Но Шиленский вдруг что-то вспомнил и снова обратился к священнику:
– А что, батюшка, давайте вам колокол выплавим. Недавно я вычитал состав Царь-колокола – четыре с половиной пуда золота, полтонны серебра, остальное медь и олово. Мы в такой же пропорции выльем, тонны на три, так что гудеть будет по-царски. Ну как, годится? Три тонны колокольня ваша выдержит?
– Может, и выдержит, да куда нам колокол такой, Валерий Аркадьевич? До Москвы дозваниваться? – возразил Турчин.
– Ничего, пусть знают наших, – сказал Шиленский. – Вы только представьте, как вдарим! Да как пойдет звон по всей этой шири… – Шиленский развел руками. – Ну что, отче?
Отец Евмений сначала только промычал что-то, пожимая плечами. Потом вздохнул и ответил:
– Ежели не обременителен вам такой подарок, то мы его примем с превеликой благодарностью.
– Тогда по рукам, – сказал Шиленский, дотронулся до плеча священника и отошел к жене, которая тем временем вывела к гостям нарядных детей – мальчиков-двойняшек и девочку лет трех.
– Так откуда дровишки? – напомнил о своем вопросе Соломин.
– Это странная история, – отвечал Дубровин. – Чужая жена, больше года отбивал ее у какого-то осетинского водочного магната. Вроде Елены Троянской. Магнат выкрадывал ее, возил аж в Новую Зеландию развеяться, а непокорная жена вообще от пищи отказалась. Тогда тот собственноручно привез ее к Валерию Аркадьевичу. Так она и не сдалась и чуть не померла, будучи тридцати восьми килограммов веса.
– Ничего, отъелась, – сказала Катя, оглянувшись на невесту.
– «Крейцерова соната», – покачал головой Соломин.
– При чем здесь Толстой? – грозно спросил Турчин.
– Скорее, Бетховен, – отозвался Соломин. – Значит, наш Парис не промах… – продолжал он. – А что здесь размещалось в советское время?
– Туберкулезный санаторий, – сказал Дубровин.
– Как же ему удалось занять такую роскошь?
– В Азии неподкупны только мухи, – съязвил Турчин. – Кроме того, Шиленский столько хлопот претерпел с этими руинами, чтобы в точности восстановить исторический облик, что впору отдать ему должное.
– О, да я не верю своим ушам, неужто вы полюбили буржуев?
– Я не изменяю своим взглядам, но не могу не отдать должное труду Шиленского над данным памятником архитектуры.
– Что вы говорите? А вам не жалко больных? Где они будут теперь реабилитироваться? Того гляди он и чаусовскую усадьбу отреставрирует, вместе с вами… вместе с нами. Посмотрим, как вы тогда запоете. Не для того ли он подбирается со своим колоколом? А? Батюшка? И что вы скажете о таможеннике, который делится с вами взятками?
– Он делится не со мной, а с людьми, – вздохнул отец Евмений. – И потом, мы все умрем, все позабудется, а храм еще века простоит.
– Да, да, верно говорите, отец святой, – закивал Дубровин, который смущенно следил за развитием спора. – Ах, как верно! Все позабудется. Ничто не вечно – ни человек, ни его глупость, ни его зло…
– Вечность – главное зло, – сказала Катя. – Вечность придумал очень злой Бог. Доброе существо не могло придумать такую казнь. И если, как вы говорите, Бог добрый, он должен быть пустотой.
Все посмотрели на нее. Она попросила у Соломина сигарету и замолчала, выпуская дым и посматривая через плечо на реку.
Соломин сначала обрадовался тому, что Катя заговорила; но, поняв смысл ее слов, пожалел, что взял с собой. Он оставил компанию и пошел по направлению к оранжереям, ярко освещенным изнутри и похожим на заросшие водорослями аквариумы.
– Пойду невесту поздравлю, – сказал Дубровин и, подхватив корзину с рыбой, отправился искать молодоженов. Турчин увязался за ним, и они долго бродили по лужайкам, обходя группы гостей, удивленно косившихся на благоухавшую корзину.
За оранжереями на самом краю обрыва стояло примечательное сооружение – со стенами из одного стекла. Возле него прохаживался толстяк с красным добрым лицом и взъерошенными мокрыми волосами. Увидев их, он восхищенно ткнул кулаком с зажатым в него бокалом в сторону дворцовой постройки, цель которой, очевидно, состояла в том, чтобы зимой и летом любоваться из нее на реку с высоты утеса:
– Каков Монплезир, а?
За столиком остались только отец Евмений, Катя, и скоро к ним присоединился Калинин. Подошел официант и предложил еще шампанского. Калинин составил с подноса несколько бокалов и один осушил залпом. Мощный, с тяжелым взглядом из-под угольных бровей, в пиджаке и свитере, с пятидневной щетиной, Калинин любым своим движением обращал на себя внимание: он словно не находился в компании, а присутствовал; немногословная мужественность, которую Соломин про себя относил к недостатку интеллекта («просто ему нечего сказать…»), даже некоторая его заторможенность, и покоряла, и отстраняла окружающих; речь его была отрывиста, и если он соизволял, то отвечал низким голосом; но чаще от него можно было добиться только мрачной улыбки.
– Что же, скоро домой поедем? Или дождемся, когда отобедают? – спросил отец Евмений.
Калинин закурил и ухмыльнулся.
– Дым голод гасит, – пояснил он.
– А митрополит мой зовет табак фимиамом дьявола – уж не знаю, откуда он это взял, – сказал отец Евмений.
– Брус на стройке еще есть? – спросил Калинин.
– Четверть куба только осталось.