Наконец ворота открылись, и автомобили спустились по гаревой дорожке меж древних лип, среди которых попадались деревья в два обхвата, обломанные грозой. Дорожка привела к петлевой горке подъезда, на которой их встретил немолодой широкоплечий мужик с породистым суровым лицом и боксерским свернутым носом; он представился:

– Виктор Кириллыч меня звать. Машину ставьте прямо по ходу вниз, за конюшней.

Обратно возвращались, наслаждаясь высоким простором усадьбы, с трех сторон которой проглядывала в аллеях глубина речного берега. Недавно отреставрированный главный дом, примечательный памятник классицизма, был окружен одичавшим парком. Каскад из трех террас вел к реке. Вдоль дорожек были расставлены античные слепки, уже убранные на зиму в деревянные ящики с одной стеклянной стенкой. На краю последней террасы над обрывом стояла подпорная стена с балюстрадой. Здесь располагался павильон, от которого к реке спускалась лестница; пролеты ее крепились на стальных балках, вбитых в отвесный каменный склон.

Соломин едва угнался за Катей – она оживилась, оглядывая усадьбу. Отец Евмений с Дубровиным отклонились в сторону видневшейся слева часовенки. Турчин с Калининым отстали у конюшни и гаража. Катя сделала несколько шагов по ступеням вниз, постояла, посмотрела на реку, на видневшиеся кровли Весьегожска и устремилась к главному дому. Соломин ахнул, кинулся за ней.

Главный дом продолжался двумя портиками, балюстрады на которых вели в верхние этажи флигеля. Соломину захотелось немедленно пробраться наверх и посмотреть, какой открывается оттуда вид. Меж портиками с увитыми гирляндами колоннами располагалась клумба с астрами, а у каждой колонны портика в кадках стояли апельсиновые деревца, украшенные световой мерцающей паутинкой.

Львы с человеческими лицами лежали у схода в парк; здесь, под тепловыми газовыми зонтиками, стояли гурьбой гости. Держа бокалы с шампанским, они жались к жаровням с бараньими тушами и тушками гусей. Холодный воздух разбивался вокруг горелок и жаровен и струился вверх облачками жидкого стекла. Центр фасада выдавался полуротондой овального зала, в котором сервировались столы и сновали официанты, зорко присматривавшие за гостями. Камердинер, которого они повстречали на подъезде, хриплым густым басом обратился к Соломину, не узнав его:

– Виктор Кириллыч меня зовут; сюда нельзя, господин хороший, к столу позовут через часик, а пока на улице закусите.

– А где можно посмотреть картины? – спросил Соломин. – Левитан меня интересует.

– Картины? А вон туда, в галерейку пройди, там висят, – махнул рукой в сторону анфилады камердинер. – Только, чур, руками не трогать и вплотную не приближаться, издали смотри, не то сигнализация сработает.

Через несколько минут, быстро миновав бережно подсвеченные палестинские этюды Поленова, Соломин стоял перед небольшой картиной с табличкой «Автопортрет с собакой. Перелесово. 1892 год». На ней была изображена осенняя роща, раскисшая дорога, блестевшая лужами в колеях, а на обочине стоял охотник с ружьем и пестрым глухарем, притороченным к патронташу. В ногах у него сидела собака, белая легавая с рыжими подпалинами. Лицо охотника с огромными печальными глазами выражало странническую гордую неприкаянность, обездоленность, но не оно поразило Соломина. А поразило то, что, мгновенно узнав Лану, он понял: перед ним тот самый прозрачный великан, которого он видел в полях, над лесом… Мурашки побежали у него по спине, и он поспешил прочь.

Соломин отправился искать Катю и нашел ее на скамейке в арочной перголе, пересекавшей террасу по направлению к реке. Положив ногу на ногу, она курила, отрешенно глядя в дальний конец растительного тоннеля. Низкое солнце теплело сквозь облетевшие и подстриженные плети девичьего винограда, чьи оставшиеся листья еще кое-где пунцовели сквозь решетку.

– Ты не голодна? – спросил Соломин, едва приходя в себя после сделанного открытия.

– Нет, – ответила она, очнувшись, и Соломин заметил, что глаза ее блестят от слез. – Я приду сейчас, иди, – сказала Катя и отвернулась. Она вдруг пронзительно пожалела Соломина, впервые за долгое время.

«Господи, но почему, почему Левитану понадобился автопортрет?.. Зачем он был ему нужен?..» Пораженный Соломин еще минуту смотрел, как дым от Катиной сигареты стоит в лучах заходящего солнца, и повернулся, чтобы идти.

– Постой, – услышал он за спиной.

Катя подошла к нему, взяла под руку, и они вместе вернулись к дому.

Дубровин, Турчин и священник сидели отдельно, почти не обращая на себя внимание гостей. Гости стояли группками там и тут или сидели в огромных креслах и на диванах в льняных чехлах. Время от времени они подходили к жаровням, где официанты отрезали для них куски мяса. За спинкой кресла Турчина стояла корзина с рыбой, из которой тусклой медью выглядывала голова большого, с лопату, леща. Гости, казалось, плохо знали друг друга, поскольку компании почти не смешивались и гости не раскланивались. Дубровин уплетал баранину, Калинин отошел положить себе еды и не вернулся, примостившись где-то в сторонке. Соломин отправился за выпивкой, принес себе и Кате и сел с ней под газовый рожок.

Слышался негромкий ропот, откуда-то доносился хриплый шепот Дайаны Стенвей и блюзовый перебор клавиш. Рядом с их столиком вдруг застрекотал в траве одинокий, еще живой посреди октября кузнечик.

– Эх, хорошо буржуям жить! – сказал Турчин, делая большой глоток вина. – Друзья, посмотрите, как хорошо! Какой покой!

– И правда хорошо, – сказал Соломин, который и так не отрывался взглядом от речной дали, от панорамы уже тонувшего в сумерках берега и согласился ради этого задника терпеть присутствие Калинина. – Даже слишком хорошо. Человек этого не достоин.

– Петр Андреевич, не желаете ли испросить кистей и красок у хозяев и написать этот вид? – спросил Турчин. – Или у вас все снаряжение с собой, как у коротышки Тюбика?

– Такое сразу не нарисуешь, – отвечал Соломин. – Тут прежде, чем браться, хорошенько подумать надо. И потом, если рисовать без людей, получится совсем другое. Люди задают своей незначительностью масштаб величия. А людей брать в картины я еще навык не выработал. Впрочем, в пейзаже они и не нужны.

– Разве? – спросил Турчин оживляясь. – Если исключить человека, природа лишится своей одухотворенности. Без человека природа слепа и бессмысленна.

– Я предпочитаю человека только по эту сторону холста. На холсте ему делать нечего. Портрет – дело нехитрое, слишком он на литературу похож. Как ни рисуй, как ни пиши, все равно наврешь. Портрет всегда карикатура, литература всегда выдумка.

– Господи, что такое? – встрепенулся Турчин. – Владимир Семеныч, что он несет?!

– Мальчики, не ссорьтесь, – нерешительно сказал Дубровин.

– Литература, говорите, ложь? – взвился Турчин. – А как же «Анна Каренина», которая достоверней и полнокровней многих жизней? Как же быть хотя бы с этим романом, в котором Бога больше, чем в любой церкви, а души и плоти больше, чем в ином живом человеке?