Он проехал Барятино, дальше кончился асфальт, потянулось бездорожье, яма за ямой, колдобина за колдобиной, и за спиной его запрыгали, закачались калечные дома, мохнатая от струпьев штукатурки и поросли в кладке слепая церковь с ополовиненной разрухой колокольней, подвижные опухшие физиономии, озирающиеся вокруг палаточного шалмана, – единственные лица в этой усадебной пустыни. Он бежал от этих лиц, от этого расцарапанного оголившимися ветвями земляного воздуха, жал на газ, заставляя линию горизонта ожесточенно плясать и подрагивать в зеркале заднего вида.

Соломин вспомнил, как Турчин однажды рассказывал, что, если в семье рыбы-клоуна умирает женская половина, горе вдовца вызывает перестройку организма и он превращается в самку, – и почувствовал, как исказилось и стало мокрым от слез его лицо.

Катя вернулась на следующее утро и встретила его в кухне: «О, привет!» Она достала тарелку и обернулась. Соломин после трех месяцев голодовки чувствовал себя подтянутым и окрепшим, и ему показалось, что Катя оглядывает его даже с некоторым удовольствием. И он попробовал к ней приблизиться, прикоснуться.

И она не уклонилась, как обычно, не повела плечами (о, как он ненавидел этот жест); ему показалось, что прислушалась к себе, как отзовется ее тело на прикосновение, и только потом продолжила делать то, чем занималась, – ссыпать в чашку мюсли; залила их молоком и повернулась к нему с ложкой в руке. Соломин стоял покрасневший, и оттого еще более густым казался его загар; он склонил голову ей на плечо, потянулся губами; она отвернулась, но не отстранилась, и тогда он скользнул губами по волосам, уткнулся в шею. Она попробовала высвободиться, мягко, но Соломин уже погрузился в сон желания, густой как мед, и почувствовал, как желание передалось и ей и теперь понемногу сводило их вместе в новое существо. Он подхватил ее на руки и в одно мгновение перенес к лестнице. Здесь она спохватилась, решив, что ничего хорошего из этого не выйдет, что все станет еще хуже. Но он, теряя самообладание, опрокинул ее на пролете, задрал майку и, чтобы показаться не просящим, а властным, способным владеть собой и ситуацией, придал своим рукам, лицу выражение силы, рванул пуговку ее капри – взвизгнула разодранная молния, и Катя поняла, что сейчас проще согласиться, и отвела колено от его паха…

Соломин отпал от нее, не проронившей ни звука, а только раскрасневшейся, и откинулся навзничь. С потолка над лестницей свисал стеклянный шар, усыпанный осколками зеркала, и чуть вращался, тронутый сквозняком. Соломин тяжело дышал и старался дышать еще глубже, чтобы не разреветься. Она дотянулась, провела кончиками пальцев по его волосам, и в мозгу Соломина отчетливо пронеслось: «Вот теперь… вот теперь я точно погиб».

Погруженный в переживания, Соломин зашел вечером в больницу и стал дожидаться Дубровина в закутке с кофеваркой. В щелки жалюзи на окне амбулатории он видел, как тот возится с пожилой больной, обвешанной проводами и датчиками, как корова доильными трубками; женщина с усилием крутила педали, охала и боялась умереть от перенапряжения. Монитор судорожно пикал ее пульсом, а на экране сокращалось черно-белое, как полная луна, огромное сердце. В закуток с книгой в руках вошел Турчин и сначала бровью не повел, ставя ее на полку, но после того, как Соломин пошевелился и кашлянул, обернулся и воскликнул: «Поглядите-ка, наш декабрист из ссылки вернулся!».

Турчин вышел, Соломина снова охватило волнение, и он, не дожидаясь, когда освободится Дубровин, выбежал из больницы. Часа два ходил вдоль пустынного низкого берега реки по блестевшей от луж тропинке, вышагивал через колышущиеся под ветром черные травы; они уже не благоухали, как летом, и достигали ему до плеча. Он не торопился идти домой, потому что никак не мог решить, началась ли у него с Катей новая жизнь или новая боль. Закоченев совсем, решил, что теперь, после возвращения из похода, он совершенно обновленный человек и ему нечего страшиться горя, он выдержит все… Он вернулся домой, тревожно поглядывая на темневшее издали окно Катиной мансарды, и, согревшись коньяком, мгновенно заснул.

Пока его здесь не было, произошло немногое, но существенное. Дубровин ездил к сестре Соломина хлопотать об усыновлении, и Наталья помогла: мальчик теперь пристроен, опекунство оформлено, и приемные родители из Бельгии как раз накануне приезжали в Чаусово благодарить за хлопоты. За время отсутствия Соломина таможенник Калинин сошелся с отцом Евмением, стал помогать в строительстве храма и дал денег на купол и кровлю. Анархисты, чья последняя смена закончилась в середине сентября, по просьбе Турчина задержались на неделю и перекрыли крышу. Скоро состоится водружение креста, отлитого и позолоченного тоже на таможенные деньги; осталось только дождаться прибытия автокрана.

Все это Соломин узнал от Дубровина, после того как снова сбежал из дома, потому что все еще боялся встретиться с Катей и обнаружить ее равнодушие. Ему хотелось продлить счастье неведением, и чуть свет он уже бросал камушки в раму окна, приоткрытого в спальне доктора.

– Кто там? Чего надо? – прохрипел Дубровин.

– Это я, Владимир Семеныч. Прости!

Через минуту показалось заспанное ошеломленное лицо Дубровина. Он никак не мог нацепить очки и морщился от того, что дужкой попадал в зажмуренный глаз.

– А! Вернулся, горемыка? – сказал он, еле разлепив веки.

– Пошли купаться!

– Купаться?.. Куда уж, октябрь на дворе!

– Шучу, шучу, – засмеялся Соломин и уселся на подоконник, на котором и узнал обо всех новостях и о самой последней; она-то и определила весь этот начавшийся субботний день. Оказывается, помимо вышеупомянутого в отсутствие Соломина стряслось удивительное происшествие. Во время дежурства Турчина во двор больницы въехал джип, и санитарка побежала звать доктора. За рулем джипа находился плачущий человек лет сорока пяти. На пассажирском сидении с ремня безопасности свисал голый мокрый мертвец. Водитель кинулся на Турчина:

– Доктор, спасите его! – кричал он, показывая на пассажира. – Плачу любые деньги!

Турчин дотронулся до сонной артерии.

– Он мертв.

Когда Турчин велел санитарам нести тело в морг, человек схватил его за грудки, и подоспевший Дубровин едва отбил коллегу. Так врачи познакомились с владельцем усадьбы Высокое, Шиленским Валерием Аркадьевичем, который привез к ним своего двоюродного брата, сердечника: будучи у кузена в гостях, получил обширный инфаркт при купании после бани в холодной реке.

Через неделю Шиленский приехал извиниться и привез с собой ведро со льдом, в котором были зарыты бутылка брюта и банка черной икры. В тот же день он вдохновился подвижническими делами Дубровина и Турчина и познакомился с отцом Евмением. Еще через неделю он явился с корзиной раков и пакетом денег, предназначенных для ремонта хирургического отделения. В конце визита Шиленский попросил проверить состояние его сердечно-сосудистой системы. Во время теста он поставил рекорд – двадцать восемь минут крутил педали под нагрузкой – и похвастался своей антихолестериновой диетой (только овощи и рыба на пару, никакого майонеза). Так и завязалось знакомство; вот только Шиленский, владелец шарикоподшипникового завода, на котором трудились японские роботы, оказался чрезмерно брезглив: никогда не ел за чужим столом и после того, как подавал руку, очень вялую, словно выдавливающуюся из рукопожатия, немедленно отворачивался, доставал гигиеническую салфетку и с неподвижным лицом протирал палец за пальцем. Это создавало некоторые неудобства, особенно при попытке продемонстрировать начатый ремонт хирургии и выпить и закусить вместе.